— Прошла, — уронила Мария.

— Я так и думал. Я боюсь показаться неучтивым, но как врач… любая мелочь, сами понимаете. Вы, конечно, можете не говорить, но…

— Ну почему же, это я могу сказать. Если это поможет, да? Поможет?

— Здесь не знаешь… надеюсь.

— Ну так вот, у меня тоже что-то вроде навязчивой идеи, доктор. Вероятно, от общения. Мне кажется, что помочь ему могу только я. Казалось до сих пор, во всяком случае. Извините.

Ефим вздохнул.

— Извиняю, но вынужден вам сказать, Мария Александровна, что именно после встреч с вами ему становится особенно плохо. Я говорю не только о его психике, его буквально скручивает — физически!.. Вот уж поистине, расставанье — маленькая смерть. Знаете, был такой клип — там человек умирает от того, что видит свою возлюбленную и прикасается к ней, и чем чаще…

— Знаю, — перебила она, поскольку это было уж слишком близко к ее ощущениям (Он что — читает меня?!). — Но это всего лишь метафора.

— К сожалению, нет, поэтому простите и вы меня за откровенность, но вы это тоже должны знать.

— Вы не хотите, чтобы я… чтобы он меня увидел?

— Не хочу.

Ефим был абсолютно серьезен на этот раз. Все правильно, не зря день идет наперекосяк. Ей вдруг показалось, что она никогда больше не увидит Фомина. Значит, так, упало что-то в ней. Да нет!..

— А вам самому не кажется несколько странным ваш метод лечения? — спросила она, взглянув ему прямо в глаза. — Вы же позволяете ему пить!.. Он был в таком состоянии!.. Еще неизвестно, от чего он больше умирает, как вы выражаетесь!

Ефим рассмеялся.

— Всегда знал, что за вашей сдержанностью скрывается огонь! Ну вот и дождался, вы уже меня обвиняете!.. Никто ему пить не позволял, Мария Александровна, он должен был столкнуться с той реальностью, в которой он имеет несчастье находиться, поймите это! Вообще-то, он не алкоголик, как многие считают, ему еще далеко до этого, хотя идет он правильным путем… Все, что с ним происходит, когда он со мной, это тоже терапия, я вам говорил это! Он должен понять, что мир реален, груб и самое главное непроницаем ни для каких дыр и прочих дурацких антраша. И пока он в этом мире, он обязан с ним считаться. Мне казалось, он понял, он вел себя абсолютно адекватно!.. А потом он же все время со мной. А тут я только отвернулся, а его уже в кино снимают… кому-то морды бьет! Вы сами видели. Невозможно же на секунду оставить! Но — подчеркиваю! — все это только после встречи с вами…

Ефим тряхнул головой характерным жестом.

— Не знаю, — продолжал он, — может быть, я был сильно обольщен результатами лечения и это была просто ремиссия… в общем, мне уже казалось… и потом, я же не знал, что там окажетесь вы!

— Мы уже говорили об этом, — сухо заметила Мария.

— О, только не надо так смотреть! Ну, хорошо, хорошо!.. Красота это страшная сила! Для меня, во всяком случае. Только здесь это понимаешь, в этой стране. Достоевский, кстати, совсем недалеко отсюда писал своих «Братьев»… Не знали? А вот так!.. Боюсь только, он вас не узнает, как всегда. Он почему-то всех узнает, рано или поздно, а вас… он вам не должен, случайно?

Ефим вернулся к обычному расположению духа.

— Шучу, шучу!.. — тут же выставил он руки, словно защищаясь.

— Должен, — сказала она.

— А много?.. Хорошо-хорошо!.. — Опять поднял он руки и засмеялся. — Но только не долго! Вы меня поняли, Мари? Не долго! И потом обязательно ко мне. Посидите пока здесь, я распоряжусь.

Она и не заметила, как они оказались в здании, более того, легко, без гориллообразного санитара, миновали несколько дверей, словно невидимки, без ключей, без звонков, и оказались в небольшой рекреации со стеклянными дверьми.

— Пуленепробиваемые! — с небрежной гордостью сообщил зачем-то Ефим, пробежавшись дробью пальцев по армированному стеклу, и исчез.

Общение с Ефимом сродни представлению иллюзиониста-гипнотизера, в который раз подумала она, никогда не знаешь, когда он скажет «ап!» и где ты при этом окажешься. Может быть, он, действительно, хороший врач?.. Это, во всяком случае, не каждый умеет…

Ефима не было довольно долго. Мария сидела перед стеклянными дверьми, за которыми бил глянцевым отражением солнца паркет длинного коридора. Здесь тишина была полная, но какая-то неестественная. «Изоляция? Или никого нет?.. Мертвый час, как говорили в пионерлагерях? Без буйных?.. Какие же скоты его бьют?» Тишина обволакивала, гипнотизировала, утомляла. Снова: «зачем я здесь? Ему же никто не нужен! Ефим только говорит, а улучшения так и не наступило, ни разу за все время. Да уже и не говорит. Он меня не узнает… но тогда, да и все время, он смотрел на меня, как будто мучительно вспоминал. Что ему мешает? Я же вижу, он меня почти узнаёт. Еще чуть-чуть и… и?..» Все покатилось обратно. «Зачем это? Неужели я не вижу? И что вообще будет, какая жизнь, если он меня вспомнит?..»

Она вздрогнула, словно поймала себя на чем-то постыдном. «Какая жизнь? О чем это я? Я сейчас навещу его и все! Все равно так больше нельзя и это последний раз. Да, — успокоилась она. — Все увижу и станет совершенно ясно!.. Стихи?.. Но это же безумие! Мало ли что может там говорится?»

То, что она увидела повергло ее в отчаяние и только усилием воли она подавила в себе желание уйти сразу. Возможно, все же ушла, если бы не внимательный взгляд Ефима: ну и как вам это нравится? Я же говорил!..

Фома сидел в позе Будды, но тысячи лепестков сияния его лотоса не были видны миру. Даже улыбка не была явлена, только её внутреннее свечение, само же лицо было даже безразлично. И все-таки внимательному взгляду было видно, что ему хорошо и, если уместно это слово, блаженно!.. Он плавно