Фаллоимитаторы, построенные в забор или, вернее, в аллею, где каждое дерево глубоко индивидуально коряво, отзывались по-разному. Те, что были начинены вибраторами, гремели, как побрякушки, а те, что попроще, важно кивали вслед. Плакатик, висевший над ними, гласил, что подгонка бесплатно, а студенткам и ветеранам войны скидка. Интересно, кто занимался подгонкой — Таня? Или все-таки специалист? И что это за специалист, буде он существует?..

— Молодой человек, а если вам так?..

Фома, представив, встал, как вкопанный. Перед ним стояла высокая дама в очках, точь-в-точь Таня через четверть века, и испепеляла его взглядом. Пришлось Фоме сказать, что это было «испытание на прочность» и попросить завернуть все задетые им члены, чтобы «Золушке» не поступало прокламаций на нарушение эрекции.

— Нельзя же так, — совсем другим голосом сказала заведующая. — Это же товар. Денег стоит.

— О, товар!.. — Фома вручил ей стек с ярлыком и улыбнулся. — Мы идем к товарно-денежным отношениям. Заверните мне вот эти десять товаров…

Ефим расплачивался и интриговал.

— Бросьте дуться, Танюша, — ослепительно улыбался он. — Как еще я мог познакомиться с вами поближе за такое короткое время?.. Зато теперь я знаю, что жить без вас не могу. Или вы боитесь, что я некрофиля? Так не бойтесь, я совсем чуть-чуть, больше «просто», чем некро, и то только по тому, что мертвею, когда вы так со мной и мне это состояние нравится!

Танюша кололась, как выражается поколение, выбравшее пепси. Она дулась, но было видно, что из последних. От простофили, вместо некрофили, у нее предательски дрогнул подбородок и поплыли губы. И наконец, когда Ефим сказал, что готов повторить проклятую сцену на стремянке, но целомудренно, то есть вообще ловить никого не будет, она взорвалась диким хохотом.

— Так, значит, да? — обрадовался Ефим. — Оставьте свой телефон…

И вручил свой…

— Каких еще извращений желают, господа? — спросила Таня, подавая им завернутый костюм.

Ефим посмотрел на Фому, обвешенного фаллоимитаторами, как в приснопамятные времена всеобщего дефицита опоясывались рулонами туалетной бумаги.

— А есть что-нибудь остренькое? — поинтересовался он, любовно поправляя гирлянду на Фоме. — Особенное!

— Есть. Набор ошейников с наручниками и намордники с вибровагинами. Последний писк, — порекомендовала Таня.

— О, намордник с вагиной — думал, не доживу! И как?.. Руки за спину и к наморднику?! — восхитился Ефим. — Это вещь! А писк издает электровагина?

— Нет, сами.

— Тогда это будет, действительно, последний писк. Невеста это любит. Поскольку любила жена, — едко добавил он. — Берём!.. Так вы будете на нашей скромной, комсомольской, БДСМ свадьбе?..

Но Вера потребовала настоящую свадьбу с куклами и лентами, белым лимузином и эскортом мотоциклов, с мэром Москвы и патриархом всея Руси, со скрипками, пшеном и раёшным балаганом, пудовым тортом, наконец.

— Что я вам блядь какая лимитная за три рубля регистрироваться?! — кричала она, едва услыхав о скромной комсомольской свадьбе в наручниках. — Я себя не на помойке нашла! Придумали! Сидеть втроем пропивать взносы комсомольским активом?.. Не-ет, я девушка скромная, но праздник своей жизни губить не дам!..

Попутно она разбила весь психоаналитический сервиз в кабинете Ефима и несколько суицидальных физиономий, что высыпали в коридор на крик.

— Свадьба будет по первому разряду! Вы что?! С вечным огнем, я вам обещаю!

— А вечный огонь-то зачем? — удивились они.

— Это эмблема моих чувств!

Ефим вытянул физиономию Фоме, мол, ничего не поделаешь, счастье оно такое!..

25. Антигона

Розовый, словно игрушечный дом, был совсем не похож на скорбный приют, он стоял на аккуратной зеленой лужайке в окружении вековых лип и весело белел наличниками на солнце. Даже решетки были не на всех окнах, но и те были выкованы изящно и просто, в общий тон русского модерна начала века — башенки, конусы, декор. Изящное строение больше напоминало частное владение или даже загородную резиденцию преуспевающего холдинга, все было ухожено, приглажено, подстрижено, стилизовано. Атмосфера сверхдостатка и спокойной уверенности в завтрашнем дне властвовала здесь, как в швейцарском кантоне.

«Зачем, какой смысл?..» Калитка с хитрым замочком, повинуясь невидимому приводу, мягко защелкнулась за нею, словно обрывая все сомнения, которыми она терзалась после событий в Доме Кино. Прилетела красавица, набрала какой-то ерунды! Она уже жалела, что отпустила машину. Бежать!.. Пакеты, полные мандарин, яблок и других вроде бы нужных продуктов, оттягивали руку. Ему совсем не это надо, знала она. Впрочем, теперь она не была уверена в том, что знает, что ему надо.

Суровый санитар, с грубым лицом, принял передачу и, волоча длинными руками пакеты по полу, понес их куда-то, но саму Марию не пустил дальше вестибюля.

— Не приемный, не велено!.. А их нет…

— Как нет? Фомина нет? — удивилась она. — Выписали?

— Как же, выписали! Этого-то как раз есть, чтоб ему! — неожиданно разразился санитар, и повторил, сердито громыхая замком:

— Не приемный, нельзя! Он апосля чего-то обратно с ума сошел. Догулялись по кинам! Пришлось отселять. Камеру ему… эту… палату то есть, отдельную, вишь барин какой!.. Этак и я с моим удовольствием полежу. Придумали тоже, шизохрения… избаловались! Обычная белая лихомань. Распустились! Порядка на вас…

Мария слушала это брюзжание, честно пытаясь найти в этом лице и фигуре хоть что-то симпатичное, человеческое, но ничего, кроме морды, как ватник и отвратительных, по-обезьяньи дюжих рук до полу, не находила. Впечатление, будто злонамеренная горилла старательно играет человека, и голос удивительно неприятный — хамоватый, глухой. Раньше она его не видела — широкий, неуклюжий, словно шкаф.

— А Ефим Григорьевич у себя? — спросила она.

— Дак я ж говорю, их нет! В отсутствии, чего же еще спрашивать?

— А когда?.. — Мария хотела спросить, когда он будет, потому что именно в это время Ефим ее и ждал обычно, но санитар с угрюмым злорадством перебил ее.

— Не знаю, дамочка-гражданка, только нету! Нам не докладывают!

Он