«Ха! — с горечью подумала Скарлетт, выходя из егокабинета. — Легко сказать». Она бы с радостью родила ему еще ребенка — ине одного, — если бы это помогло прогнать отчужденность из глаз Ретта, затянутьраны его сердца. Мальчика, который был бы такой же смуглый и красивый, какРетт, и маленькую девочку. Ах, еще одну девочку — хорошенькую, веселую,своенравную, смешливую, не как эта пустоголовая Элла. Почему, ну, почему не моггосподь прибрать Эллу, если уж надо было отнимать у нее ребенка? Элла неутешала ее — она не могла заменить матери Бонни. Но Ретт, казалось, не хотелбольше иметь детей. Во всяком случае, он никогда не заходил к ней в спальню,хотя дверь теперь не запиралась, а была, наоборот, зазывно приотворена. Ему,казалось, это было глубоко безразлично. Видно, ему все было безразлично, кромевиски и этой толстой рыжей бабы.

Теперь он злился, тогда как раньше мило подшучивал над ней,и грубил, тогда как раньше его уколы смягчались юмором. После смерти Боннимногие из добропорядочных дам, которые жили по соседству и которых он сумелзавоевать своим чудесным отношением к дочке, старались проявить к нему доброту.Они останавливали его на улице, выражали сочувствие, заговаривали с ним поверх изгородии выказывали свое понимание. Но теперь, когда Бонни не стало, для него исчезланеобходимость держаться благовоспитанно, а вместе с необходимостью исчезла иблаговоспитанность. И он грубо обрывал искренние соболезнования дам.

Но, как ни странно, дамы не оскорблялись. Они понимали илисчитали, что понимают. Когда он ехал домой в сумерки, пьяный, еле держась вседле, хмуро глядя на тех, кто с ним заговаривал, дамы говорили: «Бедняга!» — иудваивали усилия, стараясь проявить мягкость и доброту. Они очень его жалели —этого человека с разбитым сердцем, который возвращался домой к такомуутешителю, как Скарлетт.

А все знали, до чего она холодная и бессердечная. Все былипотрясены тем, как, казалось, легко и быстро она оправилась после смерти Бонни,и никто так и не понял, да и не пытался понять, скольких усилий ей это стоило.Всеобщее искреннее сочувствие было на стороне Ретта, а он не знал этого и неценил. Скарлетт же все в городе просто не выносили, в то время как именносейчас она так нуждалась в сочувствии старых друзей.

Теперь никто из старых друзей не появлялся у нее в доме, заисключением тети Питти, Мелани и Эшли. Только новые друзья приезжали вблестящих лакированных колясках, стремясь выразить ей свое сочувствие, стараясьотвлечь ее сплетнями о каких-то других друзьях, которые нисколько ее неинтересовали. Все это «пришлые», чужаки — все до одного! Они не знают ее. Иникогда не узнают. Они понятия не имеют, как складывалась ее жизнь, пока она необрела нынешнее прочное положение и не поселилась в этом дворце на Персиковойулице. Да и они не стремились говорить о том, какова была их жизнь до того, каку них появились эти шуршащие шелка и виктории, запряженные отличными лошадьми.Они не знали, какую она вынесла борьбу, какие лишения, сколько было в ее жизнитакого, что позволило ей по-настоящему ценить и этот большой дом, и красивыенаряды, и серебро, и приемы. Они всего этого не знали. Да и не стремилисьузнать — что им до нее, этим людям, приехавшим неизвестно откуда, как быскользившим по поверхности, не связанным общими воспоминаниями о войне, иголоде, и борьбе с захватчиками, людям, не имеющим общих корней, которые уходятвглубь, все в ту же красную землю.

Теперь, оставшись одна, Скарлетт предпочла бы коротать дни сМейбелл, или Фэнни, или миссис Элсинг, или миссис Уайтинг, или с миссисТоннелл, или даже с этой грозной воинственной старухой миссис Мерриуэзер,или.., или с кем угодно из старых друзей и соседей. Потому что они знали. Онизнали войну, и ужасы, и пожары, видели, как преждевременно погибли их близкие,они голодали и ходили в старье, и нужда стояла у их порога. И из ничего сновасоздали себе состояние.

Каким утешением было бы посидеть с Мейбелл, помня о том, чтоМейбелл похоронила ребенка, погибшего во время отчаянного бегства перед наступавшейармией Шермана. Какое утешение нашла бы она в обществе Фэнни, помня, что обеони потеряли мужей в те черные дни, когда их край был объявлен на военномположении. Как горько посмеялись бы они с миссис Элсинг, вспоминая, как пожилаядама, нахлестывая лошадь, мчалась в день падения Атланты мимо Пяти Углов изахваченные на военном складе припасы вылетали у нее из повозки. Как было быприятно излить душу миссис Мерриуэзер, теперь такой преуспевающей благодарясвоей булочной, и сказать ей: «А помните, как туго было после поражения?Помните, как мы не знали, откуда взять новую пару обуви? А посмотрите на настеперь!» Да, это было бы приятно. Теперь Скарлетт понимала, почему бывшиеконфедераты при встрече с таким упоением, с такой гордостью, с такой ностальгиейпринимались говорить о войне. То были дни серьезных испытаний, но они прошличерез них. И стали ветеранами. Она ведь тоже ветеран, но только нет у неетоварищей, с которыми она могла бы возродить в памяти былые битвы. Ах, как быей хотелось снова быть с людьми своего круга, с теми, кто пережил то же, что иона, и знает, как это было больно и, однако же, стало неотъемлемой частью тебясамого!

Но каким-то образом все эти люди отошли от нее. Скарлеттпонимала, что никто, кроме нее, тут не виноват. Она никогда не нуждалась в нихдо сегодняшнего дня — дня, когда Бонни уже нет на свете, а она так одинока ииспугана и сидит за сверкающим обеденным столом напротив пьяного, отупевшего,совсем чужого человека, превратившегося в животное у нее на глазах.

Скарлетт была в Мариетте, когда пришла срочная телеграмма отРетта. Поезд в Атланту отходил через десять минут, и она села в него, взяв ссобой лишь ридикюль и оставив Уэйда и Эллу в отеле на попечении Присси.

Атланта находилась всего в двадцати милях, но поезд ползбесконечно долго по мокрой, осенней, освещенной тусклым дневным светом равнинеи останавливался у каждого переезда. До крайности взволнованная вестью отРетта, Скарлетт сгорала от нетерпения и при каждой остановке буквально готовабыла кричать. А поезд шел не спеша сквозь леса, чуть тронутые усталым золотом,мимо красных холмов, все еще изрезанных серпантинами окопов, мимо бывшихартиллерийских редутов и заросших сорняком воронок, вдоль дороги, по которой сбоями отступали солдаты Джонстона. Каждая остановка, каждый перекресток,объявляемые кондуктором, носили имя сражения, были местом битвы. В свое времяэто вызывало бы у Скарлетт страшные воспоминания, но сейчас ей было не до них.

Телеграмма Ретта гласила: «Миссис Уилкс заболела. Немедленновозвращайтесь».

Сумерки уже спустились, когда поезд подошел кАтланте, — пелена мелкого дождя затянула город. На улицах тускло горелигазовые фонари — желтые круги в тумане. Ретт ждал ее на вокзале с каретой. Лицоего испугало Скарлетт еще больше, чем телеграмма. Она никогда прежде не виделау него такого бесстрастного лица.

— Она не… — вырвалось у Скарлетт.

— Нет. Она еще жива. — Ретт помог Скарлетт сесть вкарету. — К дому миссис Уилкс, и гони быстрее, — приказал он кучеру.