Губатов, все бросились к нему, окружая тесным кольцом.

— Как быть? Что делать? — посыпались вопросы.

— Надо всем на позицию отправляться, господа, — сердито сказал Губатов и пошел в штаб.

Там он шагал по комнате, ни с кем не разговаривая. Бесился, не находя слов. Подумать только: его доблестную, стойкую офицерскую часть, о славных подвигах которой он только что телеграфировал самому командующему, партизаны разбили какими-то идиотскими камнями, убив его родственника, капитана Макрецова! Губатов остановился, потянул ворот мундира и сипло прорычал:

— Весь город перевешаю!

Помолчал, крутя плешивой головой, и предложил уже спокойнее:

— Да, господа, надо уничтожить всех пролетариев в городе, а иначе не избавимся от этой сволочи, от этого хамья… Все они здесь большевики, по одному их не переловишь. Решайте сами: сто выскочило из катакомб, а тысячи восстали!

Губатов ткнул в пол концом старинной изогнутой гусарской сабли и вдруг, подняв волосатые кулаки, закричал:

— Это черт знает что такое! Кучка мужиков, заеденных вшами, разбила офицерскую часть! Лучших офицеров вырвали из рядов!.. Зверем, з-ве-рем надо быть, тогда победим! — разъяренно добавил он.

Потом генерал схватился за голову и выговорил, чуть не плача:

— Такая рота… И что от нее осталось?..

Офицеры, стоявшие вокруг, смущенно молчали.

— Срам и позор для нас! — продолжал он тихо и удивленно. — Камнями закидали! А? Каково?..

В это время на улице раздался крик. Юнкера тащили коренастого, крепкого, средних лет человека. Из носа его капала кровь прямо на белую рубаху и на груди расходилась красными пятнами.

Толпа офицеров, находившаяся на улице, бросилась навстречу.

— Кто это?

— Кого ведут?

— Каменоломец, бандит, — ответил юнкер.

— Давай, давай его!

— Казнить!

— Расстрелять!

На этот шум и выкрики толпы из штаба высыпали все офицеры. Они окружили арестованного, трясущимися пальцами отстегивали кобуры, со всех сторон направляя на него дула револьверов.

— Попался, сволочь!

— Повесить негодяя!

В это время из-за угла вылетел ротмистр Мултых с конвоем чеченцев.

— Привели?

— Привели, — ответили юнкера, ограждая арестованного от разъяренной толпы.

Мултых соскочил с лошади. Денщик, подобрав поводья, отъехал в сторону. Ротмистр протолкался в середину толпы, выхватил шашку и заорал:

— Шире круг, господа офицеры!

Он быстро повертел над головой сверкающим казачьим клинком, выгибаясь всем туловищем, позвякивая шпорами, словно базарный фокусник, собирающий зрителей.

Офицеры с подобострастным смехом осадили назад.

Арестованный, бледный, с трясущимися губами, не сводил глаз со сверкающей шашки.

Мултых подошел к нему, строго посмотрел в глаза, затем надел лайковую перчатку, ткнул его кулаком в подбородок и спросил:

— Ты кто?

Арестованный вздохнул.

— Я с деревни, ваше благородие. Наше дело мужицкое: подошла пора, сено поспело, грабли и вилы надо, я и приехал купить, а тут вот беда какая господня — задержали.

— Врешь! — рявкнул Мултых и ударил крестьянина по губам.

На рубаху брызнула кровь.

— Накажи меня бог, за граблями приехал! — захлебываясь кровью, говорил крестьянин, приседая к земле, не в силах удержаться на ногах. — Пускай покарает меня господь, ежели не так.

Офицеры подталкивали друг друга, тихо смеялись. Мултых чувствовал на себе общее восхищенное внимание и, как истый артист, выдерживал паузу, тыча концом шашки в ноги крестьянина.

— Говори правду, голову снесу! — пригрозил Мултых.

— Ваше благородие, я и своим деткам, которых у меня четверо, закажу не ходить в город. Пустите меня до дому, помилуйте… — плакал и просил крестьянин. — Я же ни в чем не повинный. Ей-богу… Как перед господом!

Мултых выдавил сквозь зубы:

— Кто тебя посылал из деревни? Большевики? Говори!

— Ваше офицерское благородие, я отроду не видал, какие есть они, большевики…

— Расстреляю, хам! Восстание, говорят, подняли в деревне?!

— Иголок ему в пальцы — все скажет, — вставил старый, плешивый полковник.

Крестьянин упал на колени, бился лбом о камни, крестился, доказывая, что он никого не знает, ни к чему не причастен.

— Э, хитришь, скотина лукавая. Представляешься. Эти сказки ты на печи девкам рассказывай!

— Ваше…

— Молчать! — взревел Мултых.

Вдруг сверху, из окна штаба, раздался голос генерала Губатова:

— Не теряйте времени, ротмистр, я жду вас.

Тогда Мултых отступил на шаг и лихо взмахнул рукой. Голова с длинными светлыми волосами упала на мостовую и покатилась к ногам офицеров. Туловище покачалось одно мгновение и, дернувшись, упало. Детская куколка и два пряника выпали из-за рубахи.

— Вот и все. Меньше возни, — одобрительно сказал седой полковник.

Мултых вытер клинок об одежду еще вздрагивающего крестьянина и взбежал по лестнице в штаб.

Офицеры расходились.

Генерал Губатов, наблюдавший из окна, крикнул:

— Выбросьте в море, чтоб не валялась падаль на глазах!

Юнкера взяли тело за ноги и за руки и поволокли к морю. Казачий сотник поднял за волосы голову.

— Казаки, он еще живой!

Он понес, держа на отлете, голову к морю, оставляя за собою кровавый след. Большие глаза крестьянина неподвижно смотрели в небо, где кружилось, четко вырисовываясь в лазури, черное воронье.

2

Вечерний сумрак пополз по узким, кривым и грязным переулкам, по ступенькам крутых лестниц, по хатам. Море темнело. Тихо вздыхали мелкие волны. Весь город стыл в холодном, тревожном молчании.

Партизаны лежали вдоль стен, за камнями, в развалинах. Они прислушивались ко всякому шороху. Их глаза буравили темную синеву вечера, зорко смотрели вперед, по сторонам, искали белых, которые могли выскочить каждую минуту из домов, из-за углов, из-за стенок.

Колдоба, истекая кровью, ослабел; он чувствовал, что силы его приходят к концу. Он сидел на камне разваленной стены, поминутно стряхивая теплые струйки крови, бежавшие по правому виску и щеке. Напряженно думал, не обмениваясь ни с кем словом. Думал: «Удар… Но как? Куда? Какими силами?»

Внизу, в городе, по Набережной, по Босфорской улице, до самой площади, и у штаба гарнизона возобновились суета и крики, торопливое движение, бряцанье, фырканье автомобилей.

От собора, по асфальту Воронцовской улицы, то и дело погромыхивали цепями и стальной броней два автомобиля. Английская пехота еще одной колонной двигалась из крепости к городу.

Белые готовились.

Глухо отдавался гул каблуков. Мерные шаги грохотали по мосту.

Колдоба слышал голоса партизан:

— Сейчас начнется… Опять ползут…

У Колдобы кривилось лицо, зубы были сцеплены. Он подсчитывал наличие сил, крутил головой. «Эх, мало! Нет кулака — нет удара. Горсточка людей…»

Партизаны, припав к камням, перезаряжали винтовки. Где-то далеко внизу шумело и плескалось пепельное море. Над бухтой мигал маленьким красным огоньком плавучий маяк, а вокруг все темнее, темнее… В проливе иллюминацией вспыхнули огоньки — множество желтых точек. Это английские миноносцы, а за мысом, освещенный, как далекий город, застыл крейсер. Видят это измученные партизаны, видят восставшие рабочие, чувствуют железный обхват, знают, что близится неравная, быть может последняя, схватка…