– Дубль-функция, – молвил я, – тоже иллюзия?

– Нет. Это по-настоящему.

– А… Ну да. Без меня ничего не вышло бы. Вы с Шарлоттой не проснулись бы.

Комната наполнялась хрустом вскрываемой под обоями штукатурки.

– Ты не виноват. Это была идея Хольда.

Я выдавил смешок, уставился в ноги.

– Ты хотел помочь, – продолжила Ариадна.

– Я не знаю, чего хотел.

– Я знаю.

– В той части, где мы чуть было все не запороли?.. Когда, хотя бы?

Кровать подо мной задрожала. По полу раскрывались длинные черные трещины.

– С никами все вышло из-под контроля. Я не должна была стрелять, тем более, чтобы спасти симбионта. Не должна была сбегать, пытаясь понять, что происходит.

– Сбегать? – эхом откликнулся я. – Я думал, ты… А. Точно. Ники подчиняются Стефану. Как же иначе. Кто еще мог бы говорить одновременно и с ними, и с Шарлоттой.

Ариадна поглядела в сторону:

– Я знала об этом. Но не знала. Одновременно. И потому уехала. Потом ты восстановил часть сигнатур, и он смог вернуть меня обратно, но та я… Которая не знала… – Она помолчала. – Из-за аварии и реавторизации мы потеряли слишком много времени. Это непростительно. Оно было нужно ему.

Мебель ломалась. Вещи падали. Люстра лопнула и посыпалась в трещины.

– Ты не обязана, Ариадна… – Выдавил я из последних сил. – Если не хочешь этого…

– Таких, кто не хочет, тут скоро не будет.

Пол провалился. Нас подкинуло, но тут же засосало в ничто вместе с кусками ее прошлого. Я знал, что это не по-настоящему, но все равно закричал. В основном, от беспомощности. Я никогда не был таким маленьким, как в тот разговор.

Когда все закончилось, я лежал в обломках у кромки океана. Он был тих, почти в штиле. На километры вокруг простирался берег – такого же цвета, как рассветное небо и отражавшая его вода.

Услышав шуршание песка, я повернул голову. Ариадна забралась на кусок разрушенного фундамента и подошла к лежащему телу. Я видел, как оно приподнялось на локтях и, посмотрев себе в лицо, протяжно застонало. Я слышал это, потому что на самом деле здесь не было ничего, кроме нее.

Тело опустилось и взглянуло в небо:

– Я знаю, чего ты хочешь.

Ариадна вытащила артемис:

– Даже не начинай.

Тело фыркнуло:

– Ты хочешь мороженого. Какое-нибудь эскимо. Но вам, наверное, некогда. Взрослым всегда некогда.

– Да и холодно, – согласилась Ариадна, выравнивая руку. – Конец октября.

Я отвернулся, не дождавшись выстрела. Океан воспринял его молча, как должное.

– Не надо было, – прошептал я, когда Ариадна приблизилась. – Не надо. Она же была…

– Хорошей? – устало спросила она. – Вся жизнь впереди?

Я молчал.

– Мы люди, – сказала Ариадна. – Хорошие будут потом.

И, пошатываясь, вошла в воду.

Считается, есть вещи, о которых лучше помнить без картинок. О голубях, раздавленных автомобилями. О войне с ракурса братских могил. Или о том, во что превращается лицо девочки-подростка на пятом цикле циклофосфамида. Слабаки, думает девочка. Разве можно понять без картинок, чем на деле является эта ваша хваленая жизнь? Да, болью, в основном, но – как ни странно – фокусирующей на самом главном.

У мальчика на этот счет другое мнение. Он хочет быть хорошим. Это сложно, если так красочно помнить о плохом, и дело даже не в боли или ее избегании. Дело в тщетности как главном свойстве человеческой жизни. Мальчику не повезло: он всегда видел масштаб.

В общем, девочка прибирает картинки себе, позволяя мальчику подзабыть, куда все катится, и ждет, когда он, перестав сквозить душой, займется чем-нибудь приятным и увлекательным. Например, изучат все финтифлюшки на красивых домах в старом городе – мальчик залипал на них с шести лет.

Но мальчик, блин, начинает чудить.

– Зачем он нам? – хмурится девочка, пока мальчик сидит взаперти и ждет гневливого взрослого, который на взрослого-то похож только по росту.

– А теперь? – переспрашивает, когда тот не приходит ни в первый, ни в пятый этого-больше-не-повторится раз.

– Тебе заняться нечем? – раздражается девочка, когда мальчик переключается то на парочку плаксивых неврастеников, то на звуки медицинской коробки за перегородкой.

– Даже не думай, – наконец, угрожает она. – Не смей. Бога ради, если прямо сейчас ты скажешь, что согласен стать дубль-функцией, я…

Но мальчик поступает, как поступает. Тогда-то до нее и доходит неприятная истина. С годами из них двоих мальчик стал считать главным себя, а ее, плоть и кровь от подзабытых картинок, чем-то вроде персонифицированного чувства вины. Ну охренеть, думает девочка, глядя, как он возится с сигнатурами в самом начале. Сам ты, блин, чувство вины, злится, потому что у него ничего не получается. Ой, вали отсюда, фыркает она и заканчивает первую сборку за три недели против пяти месяцев его неуклюжих ковыряний, чтобы позже, стоя в обломках первой реавторизации, мрачно размышлять, что́ будет лично с ней, когда мальчик станет кем-то еще. Не просто же так он забыл, кто главный.

И вот, идут месяцы. Они все чаще ругаются, расходясь не столько в мироощущении, сколько в его центростремительной силе. Но с мальчиком, предположим, все понятно. Он хороший, в этом смысл ее существования. А вот когда и по какому вопросу она впервые, в противовес ему, становится плохой, девочка понять не успевает. Просто вдруг однажды во всем, что они делают, появляется приставка «против», и это, конечно, не исключает «рядом», но противоречит «вместе» и «за». Мальчик проделывает этот финт незаметно для обоих. Подмена понятий – субстрат многих его начинаний.

Иногда, впрочем, она правда что-то ломает. Иногда бездельничает неделями, раздумывая, как сломать все. Ее останавливает лишь то, что это ее же труды, ее собственная цифровая плоть, деформированная, перестроенная под чаяния человека, которого мальчик – ну, похоже, любит.

А ее – нет. То есть, она всегда это знала. В ней картинки, и правда, и бесконечные поводы для тревог, на которые у мальчика нет времени, пока он пытается спасти сразу всех. Но она не думала, что настолько ничего не весит. Что он так спокойно скажет ей в спину: нам нужно больше энергии. На что она ответит, дефибриллируя бесчувственную рыбину: мы все использовали, а он возразит: нет. И добавит: есть еще правда.

То есть – целая она.

Понимая, к чему все идет, девочка кричит, а он слушает с таким усталым смирением, что хоть прямо сейчас на крест вешай. И командует, будто не расстрелом: делай.

Ну, девочка делает. И воет.

Какого черта, взывает она, почему ты никогда не выбираешь меня? Разве у тебя есть кто-то ближе? Разве у тебя вообще есть кто-то? Почему за столько лет у тебя не нашлось причины не бросать меня?! Не унижать?! Не игнорировать, когда я хочу есть?! Спать?! Когда не хочу жертвовать собой ради людей, которых совсем не знаю?!

Но вот, все сломано. С пола вздымается пар. Кипящий океан льется сквозь разломы в экранах. Забившись в угол, девочка плачет,