был блеф. Я не мог перепридумать, где находилась госпожа М. – я слишком много думал о том, что должен попасть к ней первым, чтобы смочь кого-то обмануть. Моим единственным шансом помешать Стефану оставалось проснуться раньше него. И да, я по-прежнему не знал, как это сделать.

Осознайся, напомнила мне Ариадна из дождевых теней. Проще простого, согласился я, блуждая по больничному кафетерию. Каждый день так делаю. По несколько раз. Поэтому тебя и не стало.

Я прикрыл глаза и подумал о коридорах с телевизорами. Там реальность была ближе всего. Я представил экраны, стоящие вплотную, стык в стык, тонкие металлические рамы, напоминавшие швы между кирпичами. Подобно кирпичам же, они выстраивали ряды, а те – стены, четыре ряда в высоту, а те – коридоры. Повороты. Пролеты. Их освещал резкий белый свет. Многие телевизоры были соединены кабелями, тянущимися из настроечных панелей внизу экранов. Часть их болталась свободно, как лианы, не подходя нам по длине. Свет там был плотным, а воздух трескучим: от неудовлетворения, и раздражения, и обиды не-моей не-четырнадцатилетней не-сестры. Я шагнул в эту белизну, не открывая глаз. Они сами как-то открылись.

Телевизоры молотили в полную громкость. Габриэль отлично поработала. Я прошел мимо ночного разговора с Ольгой, мимо Мару, уже с мигренью, на следующее утро. Мимо смятой машины и леса, коттеджного поселка и эвакуатора, мимо Ариадны под проливным дождем. Влада с госпожой М. здесь еще не было. Габриэль чуть-чуть не успела.

Едва я подумал о них, вспыхнул новый экран. В нем плескался океан, но почти сразу, подернувшись рябью, он обернулся гримеркой в бликах света, похожих на мыльные пузыри. Влад взлетел по винтовой лестнице с чашками кофе. Я стиснул зубы: черта с два. Подумал о нем, еще незнакомом, о Берти почему-то, и гримерка тут же вывернулась наизнанку, превратившись в «Улисс». Сидя напротив, Ариадна крутила в пальцах пакетик с сахаром.

– Хочешь, я поговорю с ним? – спросила она, следя за Берти.

– Да, – ответил я. – Именно так ты и поступишь.

Ариадна была права. Я мог быть одновременно здесь и снаружи. Точно так же работала память. Благодаря ей мы частенько бывали сразу в нескольких местах. Тогда я подумал о комнате по обе стороны от белой перегородки. Как там тихо и тепло. Как Мару читал, пытаясь успокоиться, а Ариадна лежала под тонкой простыней. Я напрягся, уловил призрачное пиканье аппаратуры, эхо прошлого, сочащееся в настоящее, и вдруг почувствовал, как тоже стал просачиваться наружу. Я заскользил к реальности, как по ледяной горке – плавно и бесконтрольно. А океан сказал.

И коридор сказал.

И даже свет сказал, каждым своим пучком:

– Неплохо. Но нет.

А Стефан сказал кое-что еще.

* * *

Социальная функция крика заключается в том, чтобы предупредить сородичей об опасности. Это эволюционное приспособление особенно эффективно в предвербальном периоде, потому как содержит больше информации, чем воспринимает человек из-за приученности к речи. Смысл притупляет слух. Крик жертвы может указать не только на место смерти, пол и возраст, но, в различных комбинациях примитивных сведений, раскрыть численности противника, орудие убийства, иногда даже мотив. На заре цивилизации грамотно истолкованный вопль мог спасти жизнь целому племени.

– Но тебе спасать некого, – продолжает Стефан, – поэтому заткнись. Пожалуйста.

Человеческое тело горит предсказуемо. Но он все равно не ожидал столько шума. Генетическая информация сыплется нагромождением повторов, и это напоминает попытку в казино поставить сразу на все. Люди, без сомнения, сложносочиненные контейнеры, но Стефан не думал, что посмертный объем так серьезно превалирует над прижизненным содержанием. Костя горит уже десять минут. Это утомляет и без животной агонии Фебы метром левее.

Вникая, Стефан смотрит сквозь чернеющую стену. Тени сливаются с копотью. Люди чадят. Он знает, что поспешил, что надо было повозиться. Найти, чем разбить голову, например. Потому что даже с оговоркой на канопус, пламя которого лишь внешне похоже на пламя, информация с закипевшего мозга, скорее всего, затеряется в химических формулах и последовательности белков.

Кто-то зовет его. Стефан чувствует направление мысли, сформированное его именем, и гигантским усилием воли вынуждает себя обернуться. Ариадна сидит на земле. Она напряженно скрючена, как окоченелое животное. Ты ранен, понимает он по ее мутному, умоляющему взгляду. Прошу, Стеф, ты ранен…

– Сильно? – уточняет он.

Ариадна жмурится, роняя голову. Он запускает руку под пальто и на уровне желчного пузыря улавливает пульсацию собственной крови. М-да, что-то такое было. Первый выстрел сделали не они.

Она по-прежнему просит, в основном, кому-то позвонить. Но сквозь шум проступают новые вводные, и Стефан, переключаясь, раскидывается мыслительной сетью поперек основного потока. Первые самородки Костиной личности наносит мгновенно. Стефан долго смотрит на иссхошую от собственных воплей Фебу и, наконец, говорит:

– Хорошо, что это ты отдала Дику нике, чтобы спрятать тело. Потому что это, – он кивает на Костю, – было за Эрнста. За Дику будет сейчас.

Стефан помнит, что мстит, но говорит без злости. Этот груз дожидается распаковки где-то на заднем дворе.

– Вот как, – понимает он. – За искру вам обещали убийство контрфункций. Изобретательный способ побега. Но куда? И зачем?

Феба стонет, сокращается всем телом о землю. Сильное сердце, думает Стефан. Не метафорически – она все-таки горит, причем заживо, в отличие от любви всей ее жизни.

– Убить столько людей, и все ради… Не понимаю. О каком будущем вы постоянно говорили?

Огонь извлекает из Кости много удушливой гари, но и безоглядной любви. К ней. К ним. К их общему будущему.

– Будущее, – видит Стефан.

Он делает к Фебе шаг, но останавливается. Вместе с Костей ждет в коридоре, смотрит анализы, переспрашивает, ничего не понимая в космических сигналах с развернутого экрана узи: это она? это мы?

Стефан уверен, что его подводит восприятие.

– Ты не можешь быть беременна, – медленно говорит он. – Функции стерильны. Дедал размножается иначе.

Феба трясется и плачет, и, кажется, шлет его нахер. Стефан перетаскивает ее к стене и заставляет сесть. Сквозь тающую Костину оптику на него выплывает распухшее лицо мертвой обезьянки. Он вырывает ей клок волос и, выпрямляясь, сжигает. И немного теряется. Он слышал, что организм беременной женщины вопит о своем положении, но не представлял, что настолько гормко.

Он смотрит на Ариадну, аналогичное существо, с точно такими же, но, безусловно, купированными новой формой жизни свойствами и думает: нет. Думает: это другое. Да, вызревание чего-то принципиально нового, но принявшее форму рудиментарного процесса лишь в силу эволюционного недостатка необходимых структур.

– Верно, – понимает Стефан. – Это не ребенок. Это…

И вспоминает – в основном, по щелчку за спиной – что не забрал у Фебы пистолет.

С точки зрения наблюдателя выстрел в голову – мгновенная смерть. Но Стефан успевает о многом подумать. Досаднее всего, что он, вероятно, опять просчитался. Можно знать содержание тысячи книг и сотни разговоров, изменивших мировую историю,