«…И никогда не могли вы, незабвенный Аркадий Макарович,употребить с большею пользою ваш временный досуг, как теперь, написав эти ваши«Записки»! Вы дали себе, так сказать, сознательный отчет о первых, бурных ирискованных, шагах ваших на жизненном поприще. Твердо верю, что сим изложениемвы действительно могли во многом «перевоспитать себя», как выразились сами.Собственно критических заметок, разумеется, не позволю себе ни малейших: хотякаждая страница наводит на размышления… например, то обстоятельство, что вы такдолго и так упорно держали у себя «документ» — в высшей степенихарактеристично… Но это — лишь одна заметка из сотен, которую я разрешил себе.Весьма ценю тоже, что вы решились мне сообщить, и, по-видимому, мне одному,«тайну вашей идеи», по собственному вашему выражению. Но в просьбе вашейсообщить мое мнение собственно об этой идее должен вам решительно отказать:во-первых, на письме не уместится, а во-вторых — и сам не готов к ответу, и мненадо еще это переварить. Замечу лишь, что «идея» ваша отличаетсяоригинальностью, тогда как молодые люди текущего поколения набрасываютсябольшею частию на идеи не выдуманные, а предварительно данные, и запас ихвесьма невелик, а часто и опасен. Ваша, например, «идея» уберегла вас, покрайней мере на время, от идей гг. Дергачева и комп., без сомнения не стольоригинальных, как ваша. А наконец, я в высшей степени согласен с мнениеммногоуважаемейшей Татьяны Павловны, которую хотя и знавал лично, но не всостоянии был доселе оценить в той мере, как она того заслуживает. Мысль ее опоступлении вашем в университет в высшей степени для вас благотворна. Наука ижизнь несомненно раскроют, в три-четыре года, еще шире горизонты мыслей истремлений ваших, а если и после университета пожелаете снова обратиться квашей «идее», то ничто не помешает тому.

Теперь позвольте мне самому, и уже без вашей просьбы,изложить вам откровенно несколько мыслей и впечатлений, пришедших мне в ум идушу при чтении столь откровенных записок ваших. Да, я согласен с АндреемПетровичем, что за вас и за уединенную юность вашу действительно можно былоопасаться. И таких, как вы, юношей немало, и способности их действительновсегда угрожают развиться к худшему — или в молчалинское подобострастие, или взатаенное желание беспорядка. Но это желание беспорядка — и даже чаще всего —происходит, может быть, от затаенной жажды порядка и «благообразия» (употребляюваше слово)? Юность чиста уже потому, что она — юность. Может быть, в этих,столь ранних, порывах безумия заключается именно эта жажда порядка и этоискание истины, и кто ж виноват, что некоторые современные молодые люди видятэту истину и этот порядок в таких глупеньких и смешных вещах, что не понимаешьдаже, как могли они им поверить! Замечу кстати, что прежде, в довольно недавнеепрошлое, всего лишь поколение назад, этих интересных юношей можно было и нестоль жалеть, ибо в те времена они почти всегда кончали тем, что с успехомпримыкали впоследствии к нашему высшему культурному слою и сливались с ним водно целое. И если, например, и сознавали, в начале дороги, всю беспорядочностьи случайность свою, все отсутствие благородного в их хотя бы семейнойобстановке, отсутствие родового предания и красивых законченных форм, то темдаже и лучше было, ибо уже сознательно добивались того потом сами и тем самымприучались его ценить. Ныне уже несколько иначе — именно потому, что примкнутьпочти не к чему.

Разъясню сравнением или, так сказать, уподоблением. Если быя был русским романистом и имел талант, то непременно брал бы героев моих изрусского родового дворянства, потому что лишь в одном этом типе культурныхрусских людей возможен хоть вид красивого порядка и красивого впечатления,столь необходимого в романе для изящного воздействия на читателя. Говоря так,вовсе не шучу, хотя сам я — совершенно не дворянин, что, впрочем, вам и самимизвестно. Еще Пушкин наметил сюжеты будущих романов своих в «Преданиях русскогосемейства», и, поверьте, что тут действительно все, что у нас было доселекрасивого. По крайней мере тут все, что было у нас хотя сколько-нибудьзавершенного. Я не потому говорю, что так уже безусловно согласен с правильностьюи правдивостью красоты этой; но тут, например, уже были законченные формы честии долга, чего, кроме дворянства, нигде на Руси не только нет законченного, нодаже нигде и не начато. Я говорю как человек спокойный и ищущий спокойствия.

Там хороша ли эта честь и верен ли долг — это вопрос второй;но важнее для меня именно законченность форм и хоть какой-нибудь да порядок, иуже не предписанный, а самими наконец-то выжитый. Боже, да у нас именно важнеевсего хоть какой-нибудь, да свой, наконец, порядок! В том заключалась надеждаи, так сказать, отдых: хоть что-нибудь наконец построенное, а не вечная эталомка, не летающие повсюду щепки, не мусор и сор, из которых вот уже двести летвсе ничего не выходит.

Не обвините в славянофильстве; это — я лишь так, отмизантропии, ибо тяжело на сердце! Ныне, с недавнего времени, происходит у наснечто совсем обратное изображенному выше. Уже не сор прирастает к высшему слоюлюдей, а напротив, от красивого типа отрываются, с веселою торопливостью, кускии комки и сбиваются в одну кучу с беспорядствующими и завидующими. И далеко неединичный случай, что самые отцы и родоначальники бывших культурных семействсмеются уже над тем, во что, может быть, еще хотели бы верить их дети. Малотого, с увлечением не скрывают от детей своих свою алчную радость о внезапномправе на бесчестье, которое они вдруг из чего-то вывели целою массой. Не проистинных прогрессистов я говорю, милейший Аркадий Макарович, а про тот лишьсброд, оказавшийся бесчисленным, про который сказано: «Grattez le russe et vousverrez le tartare».[179] И поверьте, что истинных либералов, истинных ивеликодушных друзей человечества у нас вовсе не так много, как это нам вдругпоказалось.

Но все это — философия; воротимся к воображаемому романисту.Положение нашего романиста в таком случае было бы совершенно определенное: онне мог бы писать в другом роде, как в историческом, ибо красивого типа уже нетв наше время, а если и остались остатки, то, по владычествующему теперь мнению,не удержали красоты за собою. О, и в историческом роде возможно изобразитьмножество еще чрезвычайно приятных и отрадных подробностей! Можно даже до тогоувлечь читателя, что он примет историческую картину за возможную еще и внастоящем. Такое произведение, при великом таланте, уже принадлежало бы нестолько к русской литературе, сколько к русской истории. Это была бы картина,художественно законченная, русского миража, но существовавшего действительно,пока не догадались, что это — мираж. Внук тех героев, которые были изображены вкартине, изображавшей русское семейство средневысшего культурного круга втечение трех поколений сряду и в связи с историей русской, — этот потомокпредков своих уже не мог бы быть изображен в современном типе своем иначе, какв несколько мизантропическом, уединенном и несомненно грустном виде. Дажедолжен явиться каким-нибудь чудаком, которого читатель с первого взгляда мог быпризнать как за сошедшего с поля и убедиться, что не за ним осталось поле. Ещедалее — и исчезнет даже и этот внук-мизантроп; явятся новые лица, ещенеизвестные, и новый мираж; но какие же лица? Если некрасивые, то невозможендальнейший русский роман. Но увы! роман ли только окажется тогда невозможным?