– Вот сам и подлей, – ответила она.

С каждым днем роза становилась все бледнее, листья скрутились и высохли так, что были похожи на бумажные. При самом легком прикосновении они отпадали от стебля. Пролетело несколько месяцев, прежде чем я понял, что мама сохраняла цветок в знак протеста против поведения своих сыновей. Это была роза из последнего букета, подаренного ей Эктором Мартинесом. Когда она мне в этом призналась, я уже едва помнил человека, с которым ей пришлось расстаться по нашей воле. Но в конце концов, не знаю точно когда, она выбросила розу в мусорное ведро.

В дни нашей юности Раулю было легче что-то разведать о личной жизни матери. Естественно. Они ведь продолжали жить под одной крышей, а я в последние полтора года учебы снимал квартиру вместе с другими студентами. Рауль по характеру был любопытным и во все совал свой нос, так что бедный сеньор Эктор прощался с нашей мамой у подъезда и не мог подняться к нам в квартиру (запасшись виагрой), а в квартире пройти в ее спальню, а в спальне лечь с ней в постель, как наверняка ему хотелось.

От брата я также узнал и другое: прежде чем сообщить Эктору, что им надо расстаться, мама сделала все, чтобы он восстановил отношения со своим сыном, попытался наконец с ним помириться и для этого съездил к нему. Я не знаю, чем завершилась та история. Зато знаю: накануне его отъезда в Канаду, когда уже был собран чемодан, мама прямо объявила ему, что они больше никогда не увидятся, поскольку этого требуют ее сыновья.

Позднее она завязывала отношения с другими мужчинами, но длились они, как правило, недолго. Кажется, хотя я и не уверен, мама пользовалась услугами брачного агентства. Она очень старалась, чтобы мы с Раулем ни с одним из них не познакомились. Потом она увлеклась игрой в бинго и придумывала себе еще какие-то развлечения, что не всегда оставалось для нас тайной и стоило ей денег.

Однажды во время семейного обеда она неожиданно и вроде как совершенно не к месту произнесла:

– Как редко я была счастлива.

Рауль бросил мне взгляд с другого конца стола, словно прося, чтобы я никак не комментировал ее слова. Это случилось как раз в те дни, когда у мамы появились первые признаки помутнения рассудка. Я сделал вид, что ничего не слышал, брат тоже, и ее фраза растаяла в воздухе, как в нашей жизни тает столько всего прочего, словно никогда и не существовало.

10.

Я не видел Агеду с прошлого четверга, когда возил ее в ветеринарную клинику. Она тогда сказала, что ближайшие дни будут для нее тяжелыми. Так было и со всеми прежними ее собаками. Но на сей раз она не собиралась прибегнуть к испытанному средству – поскорее купить новую. В крайнем случае, если одиночество станет совсем уж невыносимым, можно будет завести пару попугайчиков или кошку, учитывая, что они требуют меньше забот. А что по этому поводу думаю я? Мне тут же пришли в голову разные варианты выбора домашнего питомца, один другого нелепей, но я промолчал. Толстый пес уже стоял одной лапой в могиле, расстроенная Агеда сидела рядом с ним на заднем сиденье в моей машине и гладила его по голове… Момент был не совсем подходящим для шуток.

Как и сегодня. Она стояла на раскаленной площади с грустным лицом. И сразу же выпалила, что у нее есть ко мне просьба. Ее слова насторожили меня больше, чем она могла себе вообразить. Что, опять придется подставлять ей свои губы? Или сделать и следующий шаг – прижаться друг к другу? А что дальше – постель? Я предложил Агеде выпить чего-нибудь холодного на террасе «Коначе». Но она отказалась. И спросила, может ли проводить меня до моего дома. Ей надо со мной поговорить.

– Хорошо.

По дороге она завела речь о том, что я иногда оставляю Пепу у Хромого. Это так здорово, сказала она, а потом изложила свою просьбу: не соглашусь ли я оставить собаку на ночь и у нее, так ей будет легче вынести возникшую в доме пустоту. Если получится сегодня, было бы хорошо. Если мне вообще эта идея не нравится, «ничего страшного». Я судорожно придумывал правдоподобную отмазку, потому что не хотел расставаться с Пепой. Но было слишком жарко, и мозги плохо работали: нужные слова никак не приходили на ум. Мы поднялись в мою квартиру, и как только я открыл дверь, Пепа радостно кинулась к Агеде. А та заплакала при виде столь искреннего проявления любви. Только этого мне и не хватало.

Я опять предложил ей чего-нибудь выпить или перекусить. Она опять отказалась. Сегодня Агеда не планировала идти в бар Альфонсо. Как, впрочем, и я. В сложившихся обстоятельствах было бы неудобно не пригласить ее остаться на ужин, хотя, честно признаться, купленная мною на рынке дорада была не настолько крупной, чтобы насытить два желудка.

– Спасибо тебе, но нет.

Сидя на диване, Агеда обнимала Пепу и минут через двадцать увела ее с собой. А когда приведет обратно? Сие никому неведомо. И теперь я сижу дома, баюкая свое одиночество.

Было так грустно, что я раздумал готовить ужин и отправился в бар Альфонсо: мне были необходимы общество и болтовня Хромого, но он, как я и боялся, туда не пришел.

11.

Кто именно сказал, что жизнь – это сумбурная шахматная игра, сражение всех против всех без смысла и правил? Я мог бы, конечно, полистать свою черную тетрадь и отыскать точную цитату. Или эта мысль каким-то образом забрела в голову мне самому? Хотя было бы удивительно, если бы мой мозг породил что-то, что не является отзвуком чужих интеллектуальных трудов. В области идей я сродни навозным жукам, которые питаются чужим говном.

Я ничего не знаю и ничего не понимаю, потому что природа наделила меня мозгом низкого качества, короче говоря, сегодня ночью мне наверняка предстоит снова блуждать по территориям чистых домыслов. Я пытаюсь проникнуть в душу нашей матери, какой она сохранилась в моих воспоминаниях, если под душой понимать внутреннее пространство, похожее на футляр (или точнее было бы назвать это клоакой?), где каждый таит свою незыблемую истину. И я в который уж раз убеждаюсь, что никогда не имел доступа в такое пространство – ни у матери, ни у кого-то еще и только по отдельным косвенным признакам или догадкам могу составить представление о том, что прячется и происходит там внутри, хотя вряд ли мне суждено узнать, верное оно или нет.

Я часто воображал, как нанимаю пыточных дел мастера, чтобы он в моем присутствии заставил маму открыть все свои тайны – одну за другой.

– Ну-ка, бери щипцы и вырви у нее еще кусок мяса.

– Тони, ради бога! Мы уже пять часов провели в этом подвале. Что еще я могу тебе рассказать?

– Мама, разве ты не видишь, что мы с этим сеньором готовы довести допрос до самого конца? Тебе надо сделать только одно – признаться во всем. Не заставляй нас напрасно терять время. Каждый пыточный час стоит мне кучу денег.

Мама – одно из самых непонятных существ, которые встречались мне в жизни. И я ставлю в вину себе самому если не всю эту непонятность, то солидную ее часть. Видя мать изо дня в день – такую близкую, такую родную, – я и подумать не мог, что в ней надо было что-то еще и понимать. Я не задал ей нужных вопросов, не вел с ней долгих и подробных разговоров, мне и в голову не приходило, что она обладает неповторимой личностью, выходящей за рамки моих потребностей. Она с самого начала и до конца была для меня матерью на полной ставке, которая служит нам, отдавая себя целиком, была вечной кормящей грудью. Если ты падаешь, она тебя поднимает, если мерзнешь, укутывает потеплее, если поранишься, полечит и утешит. И кто бы в таких обстоятельствах подумал, что эта женщина мечтает получать в ответ столько же, сколько отдает?