– С чего ты взял?

– Просто я почувствовал напряжение в твоем голосе.

– Ну, ты тоже не скачешь от радости.

Еще не стемнело, когда я подошел к его дому и нажал на кнопку домофона. Потом пешком поднялся на четвертый этаж следом за Пепой, которая хорошо знает этот дом, а сейчас пришла в такое возбуждение, что не могла ждать лифта и со всех ног кинулась к лестнице. Хромой вышел на площадку, чтобы обнять ее. Пепа вне себя от радости облизала ему лицо, ухо и все, до чего смогла дотянуться. Мы с ним обменялись холодными приветствиями, не враждебными и не сердитыми, но и не сдобренными обычными шутками-прибаутками.

И тут он начал говорить странные вещи. Будто днем слышал голоса, шедшие из стен или из-за стен (точно я не понял, но переспрашивать поостерегся). Будто кто-то звонил ему по телефону, но сразу бросал трубку, едва Хромой отвечал.

– А вдруг это тот же человек, который бросал тебе в почтовый ящик записки?

Я заранее решил, что пробуду у него не больше строго необходимого времени, поэтому без околичностей поинтересовался, как у него дела на работе. Об этом я просто не мог не спросить.

– Кольцо сжимается.

Но до сих пор он старался выиграть время, умышленно пуская расследование по ложным путям, а сам тайком пытался разведать, нельзя ли поймать шефа на каком-нибудь неблаговидном поступке, давнем или недавнем. Тогда, имея в руках верную карту, можно было бы склонить его к соглашению за спиной хозяев. А если попытка провалится, Хромой готов покаяться и вернуть похищенные деньги в надежде, что потом шеф, с которым у него за много лет совместной работы не случалось никаких серьезных конфликтов, поведет себя более или менее снисходительно, закроет на неприятную историю глаза или, по крайней мере, поможет Хромому избежать суда. Я спросил, сознает ли он, что приближается последний день июля и уже совсем скоро подойдет срок, который мы назначили себе год назад.

– Меня сейчас вещи, связанные с работой, волновали бы меньше всего, – добавил я.

– Каждый ведет себя по-своему.

Потом я не без раздражения сообщил, что днем виделся с Агедой. К моему удивлению, она даже не подозревает о том, что происходит в агентстве недвижимости, зато имеет полную информацию обо мне и моей личной жизни. Знает, например, о существовании Тины, о чем сам я никогда ей не говорил. Хромой хотел было ответить, но я его перебил. Чего уж тут говорить? Неужели он полагает, что она не передала мне во всех подробностях их ночной разговор?

– Знаю, что ты лил слезы, знаю, что она спала в кресле, а ты – со своей мулаткой. Оставь свои объяснения при себе.

По его лицу я увидел, что мои слова причинили ему боль, и умолк. Напоследок, уже направляясь к двери, я попросил его, если ему дорога наша дружба, впредь ни с кем не откровенничать обо мне – и особенно с Агедой.

Рано утром, прежде чем он ушел на работу, я отправился к нему за Пепой, как мы и договорились. Он предложил мне позавтракать. Я отказался. Тогда он очень настойчиво пригласил меня пообедать с ним с двух до трех в каком-нибудь ресторане. Нет. Мне жалко Хромого: грязноватый бинт на руке, старые тапки, боязнь идти в агентство… В квартире стоит сильный запах, похожий на лекарственный. Он выглядит угрюмым, застывшее лицо, голос слабый, словно я вижу перед собой совсем другого человека – не знаю, как лучше объяснить, человека, который за считаные дни потерял все свое обаяние, всю энергию, все остроумие. На лестничной площадке, когда мы уже простились, я вдруг обернулся и молча обнял его, и это было все равно что обнять мягкую и печальную статую.

19.

Слишком жарко для долгой прогулки с Пепой, так что я побыстрее подвел ее к дереву на углу, чтобы она облегчила мочевой пузырь и кишечник, а потом отвел обратно домой и устроил ей прохладную ванну, которая всегда приводит ее в бешеный восторг. Примерно в половине шестого я сунул под мышку свою черную тетрадь «Молескин» и двинулся по улицам куда глаза глядят.

В общем и целом этот город всегда казался мне вполне подходящей сценой для моей жизни. Есть, разумеется, города поинтересней, поудобней и покрасивей, которые к тому же лучше управляются, но есть города и хуже нашего. У меня неплохие отношения с родным городом, по крайней мере с некоторыми его частями, которые сыграли какую-то роль в моей биографии. А вот Хромой судит о нем сурово.

Стараясь идти по тенистым тротуарам, я остановился только один раз – возле кафе-мороженого на улице Лучана (едва я увидел вывеску, как тот мальчишка, который до сих пор живет у меня в душе, сразу отодвинул в сторону меня взрослого), потом дошел до Маласаньи, где часто бывал в юности.

Асфальт дышал жаром как раскаленная печь. Вокруг было мало людей и меньше, чем обычно, машин. Но ближе к вечеру зной стал ослабевать, и на террасах некоторых кафе, у некоторых магазинов появилась публика – это были люди разных возрастов, размеров и разного цвета кожи, и я, глядя на незнакомые лица, спрашивал себя, что связывает меня со всеми этими двуногими. За какую такую вину я обязан быть чьим-то современником? Скорее всего, большинство пешеходов принадлежит к одной со мной национальности, но для меня это почти ничего не значит. Человек живет на каком-то куске планеты, по капризу судьбы становится испанцем, ирландцем, аргентинцем – кому что достанется, и якобы должен испытывать некий патриотический восторг, нет, не всечасно, как мне кажется, поскольку слишком сильные страсти страшно утомительны, но время от времени – скажем, когда звучит гимн, или наш спортсмен завоевывает золотую медаль, или соотечественнику присуждают Нобелевскую премию.

На улице Сан-Андрес перед домом стоял контейнер для строительного мусора. Два покрытых белой пылью каменщика разговаривали – на румынском? – рядом с ручной тележкой и сбрасывали туда пепел от сигарет. Я же, сделав вид, что здесь живу, спокойно вошел в подъезд – первый с открытой дверью встреченный мной за все время прогулки. «Молескин» не лез ни в один почтовый ящик. И мне пришлось буквально втиснуть тетрадь в щель одного из них с табличкой «Э. Кольядо». Интересно, мужчина это или женщина? Эрминио или Эрминия? И сейчас, занимаясь своими каждодневными никчемными заметками, я не могу отделаться от вопроса: что сделает сеньор или сеньора Кольядо с тетрадью, исписанной философскими цитатами.

Возвращаясь по Гран-виа и улице Алькала, я чувствовал явное облегчение. Обливался потом и хотел пить – это да, зато у меня было ощущение, будто мозг мой перезагрузили. Было странно пройти мимо «Дома книги» и не зайти туда, чтобы глянуть на прилавки. Но ведь я уже давно перестал пополнять свою библиотеку, и новинки меня не интересуют. Дома я под душем смывал не только липкий пот – казалось, струя воды очищала меня и от книжных наслоений, от идей и концепций, от фраз и афоризмов, которые на самом деле никогда и ни для чего мне не пригодились, разве что изредка помогали произвести впечатление на какого-нибудь доверчивого простака.

Я не пошел в привычный час в бар Альфонсо, потому что мне лень было одеваться и снова терпеть жару, болтливость Агеды и горькие жалобы Хромого.