Прошло уже довольно много времени после того, как я нашел у себя в почтовом ящике последнюю. Вернее, я далеко не сразу понял, что этот чистый листок был еще одним посланием из той же серии. Собираясь швырнуть его в мусорное ведро, я вдруг сообразил: по размеру и манере сложения он был похож на большинство листков в собранной мной пачке. Поэтому я решил сохранить его, как и все предыдущие. Из-за того, что на листке ничего не было написано, досада моя не стала меньше. Но за этой бессловесной анонимкой других уже не последовало, хотя те люди, кого я числил в главных подозреваемых, из города никуда не уехали.

Сжигая память о прошлом, я испытал истинное наслаждение, поэтому сразу же сделал то же самое и со многими фотографиями. Теперь в альбоме их осталось штук пятнадцать-двадцать, не больше. Это в основном фотографии дедушек и бабушек Никиты, а также его собственные в детстве, и я вроде бы не имею права лишать сына этих снимков. Спаслись от костра еще три-четыре милых фотографии, где запечатлены мы с ним вдвоем: Никита в кимоно для карате изображает, будто победил меня; я держу на руках новорожденного сына; Никита в футболке «Атлетико Мадрид» задувает четыре свечи на торте в день своего рождения, а я стою рядом. Другие, хоть и неплохие, но похожие, я предал огню вместе с теми, на которых присутствовала его мать.

Из фотографий, где был я один, выжила только одна – там я напоминаю отца с портрета в прихожей. А вдруг Никита захочет вставить ее в рамку? Я выгляжу на ней довольно хорошо – улыбающийся и беспечный. Хотелось бы, чтобы сын запомнил меня именно таким.

17.

Сегодняшняя встреча с Агедой у выхода с рынка оставила у меня неприятный осадок, но не из-за нее самой, она-то ни в чем не виновата, а из-за нашего друга Хромого, чье поведение в последние дни вызывает тревогу. Вчера он позвонил ей по телефону весь в слезах. Она кинулась к нему домой и по его просьбе осталась там ночевать – он впадал в панику при одной только мысли об одиночестве. Мне трудно представить Хромого, всегда такого насмешливого, сдержанного и жесткого в суждениях, плачущим или стонущим, но кажется, теперь он готов рыдать в голос по любому поводу. От Агеды я узнал, что они проговорили до рассвета, и она, судя по всему, взяла на себя роль утешительницы. Но говорил главным образом Хромой, он рассказал о себе много личного, хотя кое-что сообщил и обо мне, что, должен признаться, сильно меня разозлило.

– А он разрешил тебе поделиться со мной содержанием вашей беседы?

– Во всяком случае, не просил хранить его в тайне.

Наш друг, которого сегодня Агеда избегала называть Хромым, нуждается в срочной помощи. Движимая благородным желанием спасти человека с помраченным рассудком, она хотела попросить меня об одолжении, но будет чувствовать себя потом неловко, если не перескажет, что узнала вчера о сложном положении, в которое попал наш друг.

– Ты про неприятности у него на работе?

Нет, ни о чем таком речь не шла. По лицу Агеды было видно, как она удивлена; на моем, кажется, тоже вспыхнуло удивление – то ли я от нее заразился, то ли невольно повторил ее гримасу. Короче, насколько я понял, она знать не знает о том, что случилось в агентстве. Но тогда о чем говорили эти двое? По словам Агеды, она имела в виду исключительно душевное состояние Хромого, который не раз заговаривал о самоубийстве, но на сей раз это не было шуткой. Он мечтает заиметь скоротечный рак, произносит гневные речи против жизни в общем и целом, против Испании и ее политиков, против своих родителей, зачем-то его родивших, и против своего брата-близнеца, который живет в Вальядолиде, никогда не звонит ему и не пишет.

– А что произошло у него на работе? – спросила Агеда.

– Ничего особенного. Кажется, ему просто до чертиков надоело ходить туда каждый день.

Я скроил идиотскую физиономию и как будто бы выпутался из ситуации, в которую сам себя ненароком загнал. Агеда уверена, что искусство ее «волшебных рук» (и она показала мне их, словно ожидая, что я увижу что-то другое, а не две обычных женских руки) помогло успокоить нашего друга, несшего до этого немыслимую чушь. Я знал, что лет пятнадцать назад Агеда закончила курсы массажистов, никогда не занималась этим профессионально, однако при случае с удовольствием делала кому угодно массаж бесплатно. И сейчас она с ангельской улыбкой – хотя поди узнай, какие буйные мысли и тайные намерения скрываются в глубине этих глаз, похожих на глаза доброй оленихи, – предложила: если когда-нибудь мне захочется воспользоваться ее услугами, она будет только рада. Потом с совершенно несвойственной ей горячностью принялась описывать собственные таланты. Она якобы владеет техникой, на сто процентов помогающей снять боли в спине.

– Спасибо, но у меня ничего не болит.

– Ты много теряешь.

Это что, вызов? Вдруг мне в голову закралась мысль, что у этой женщины характер переменился после всего лишь одной ночи, проведенной в доме Хромого. Не знаю, как объяснить это точнее, но она стала более решительной и, пожалуй, едва ли не бесцеремонной. Правда, меня это не смущает, и я решаю вести себя соответственным образом. Поэтому, когда Агеда, сделав глоток своего травяного чая, сообщила, что у нее самой действительно болит спина, а еще шея, потому что она спала в кресле – мало и в неудобной позе, я тотчас спросил, глядя ей в глаза, неужели на кровати Хромого не хватило места для двоих.

– Вторую половину занимает его кукла. Они неразлучны.

Куклу она находит прелестной. И добавляет:

– Я серьезно говорю: красивое лицо, стройная фигура, смуглая кожа, а главное – то, что вам, мужчинам, нравится больше всего, – полная покорность.

Я и не думаю спорить, а продолжаю смотреть ей в глаза, словно принимая вызов. Агеда рассказывает то, что мне и так известно: мулатка Хромого умеет двигаться и говорить по-английски. Да, кстати, духи у нее такие же, как те, что Агеда получила в подарок от меня.

Эта женщина становится опасной. Тихая, терпеливо подстерегающая добычу змея. А добыча – это я.

Проклятый доносчик, плакса, он, видите ли, переживает депрессию. Но это не помешало ему рассказать Агеде, что раньше у него была другая кукла, более примитивная (это Тина-то примитивная? Он что, совсем дурак?), у нее было меньше функций, поэтому он купил себе новую, а старую подарил мне.

– Я уже давно от нее избавился. Не тот возраст, чтобы забавляться игрушками.

Агеда по-прежнему улыбается. Наверняка знает, что я вру, но ничего не скажет. Скажи она что-нибудь, может спугнуть добычу.

Поэтому Агеда начинает всячески демонстрировать, какая она отзывчивая и сердобольная, но я перебиваю ее: пусть лучше скажет, что за услугу я должен, по ее мнению, оказать Хромому. Она отвечает: уступить ему на ближайшую ночь Пепу.

– Ну пожалуйста, я тебя очень прошу.

Вне всякого сомнения, весь предыдущий рассказ имел целью подготовить меня к этой просьбе. И у меня не хватает духу ей отказать.

18.

Прежде чем повести собаку к Хромому, я позвонил ему, чтобы оценить его эмоциональный градус – не дай бог, надумает использовать меня, как вчера Агеду, в качестве той жилетки, в которую можно выплакаться, к чему я совершенно не был готов. Но я с облегчением услышал, что говорил он спокойно, серьезнее, чем обычно, без рыданий и прочих трагических всплесков. Я не стал скрывать, что идея отдать ему на ночь Пепу принадлежала нашей подруге, и так же прямо заявил, что речь идет только об одной ночи, поскольку я тоже нуждаюсь в компании. Хромой согласился и заранее поблагодарил меня. Потом мягким, примирительным тоном спросил, прежде чем повесить трубку, не питаю ли я к нему какого-то рода неприязни.