Тут я прервусь. Уже слишком поздно, к тому же я перебрал коньяку. На сегодня хватит травить себе душу.

12.

Я уверен, что мама так и не смогла смириться с тем, что рассталась с Эктором Мартинесом. Старик ее обожал. Не смею судить, связывала ли их любовь. Наверняка нет – по крайней мере, в полном смысле этого слова, и по крайней мере, с ее стороны. Скорее, на мой взгляд, мама оказалась наконец в новой и, разумеется, приятной для нее роли – она получала, а не только давала. А что взамен выпадало на его долю, мне безразлично.

Из этой мысли вытекает еще одна, которую скорее можно назвать догадкой. Пока мама сохраняла ясность ума, она не простила нам, что мы заставили ее расстаться с этим элегантным и добрым сеньором. Правда, она ни разу не упрекнула меня в этом напрямую. Про Рауля не знаю. Время от времени она делала намеки или жаловалась на апатию, на то, что ждать ей в жизни больше нечего, а значит, и жить не хочется. Мы с Раулем знали – потому что не раз это обсуждали, – о ком она думала, когда донимала нас своими жалобами, не связанными с какими-то конкретными событиями. Мама старалась не упоминать при нас имя Эктора, и тем не менее я готов был поспорить на что угодно: как только мы приходили к ней в гости, она с горечью – а может, и негодуя на нас – вспоминала этого человека, который был щедр с ней, как никто другой.

И сейчас я спрашиваю себя: когда мама приглашала нас к себе на обед, не плевала ли она тайком нам в тарелки с супом? А могла ведь. Запросто.

У меня почти нет сомнений в другом: она решила незаметно отдалиться от нас. Не помню, чтобы при встрече мама не поцеловала меня или не обняла, но и искренней радости тоже не проявляла. И чем больше я об этом раздумываю, тем больше убеждаюсь, что она преуспела в искусстве скрывать свои истинные чувства и умудрялась наказывать нас с Раулем своей холодностью так, что мы этого не замечали.

– Что с тобой, мама?

– Не знаю, может, давление, а может, съела что-то не то.

Думаю, перед ней стояла неразрешимая дилемма. Доказательств у меня нет, но я не стану тут деликатничать, поскольку не даю показаний в суде, поэтому позволю себе дать сокрушительный залп, высказавшись совершенно откровенно. Я полагаю так: с одной стороны, мама считала, что должна нас любить, поскольку мы были ее детьми, она нас родила, вырастила и так далее. Но с другой стороны, она нас ненавидела и продолжала втайне ненавидеть, пока разум ее постепенно не угас.

Готов поклясться, что, когда мама порвала отношения с сеньором Эктором, она от обиды решила не признавать и наше право на счастье – это касалось как Рауля, так и меня, но не в том смысле, что она желала нам всяческих бед, нет, конечно. Ее бы глубоко ранило, как я теперь думаю, если бы нам с братом повезло с тем, чего мы лишили ее саму, – если бы у нас сложились прочные и гармоничные отношения с выбранными нами женами. И мои подозрения небеспочвенны; достаточно вспомнить, как она относилась к обеим невесткам, особенно к Марии Элене, хотя та в силу своей натуры была более отзывчивой, более уступчивой и менее способной защитить себя, чем Амалия, и терпела откровенно пренебрежительное отношение к себе. Я помню довольно грубые мамины выпады в ее адрес, которые потом мы с Амалией обсуждали наедине. – Твоя мать просто терпеть не может Марию Элену. Заметил, как она ее осадила за обедом? Скажи она такое мне, я бы это не проглотила.

Не сомневаюсь, что мама с Амалией вела себя сдержаннее, опасаясь ее острого язычка и взрывного нрава, однако это вовсе не значило, что моя жена пользовалась у нее большим уважением или хотя бы каплей симпатии, не говоря уже о любви.

13.

Дорогая Пепа!

Я уже четыре ночи подряд провел без тебя, а это слишком много. Иногда меня начинает мучить совесть, и мне кажется, что следовало сделать больше, чтобы украсить твою жизнь… Ну, не знаю, может, придумать новые игры, какие-то новые занятия, возить тебя каждое воскресенье на природу, чаще говорить с тобой, даже если ты моих слов не поймешь.

Никогда раньше я не испытывал такой внутренней тревоги из-за твоего отсутствия, как в эти последние дни. Речь идет не о тоске или чем-то подобном. Это какие-то физические ощущения, словно я медленно задыхаюсь и в результате теряю покой, даже если не думаю о тебе постоянно. Словно по той простой причине, что тебя нет дома, мое существование утратило цель и порядок, а время вокруг обрело материальную плотность и давит на меня.

С Хромым я никогда не оставлял тебя так надолго. Я могу вытерпеть, если ты проводишь вне дома ночь, в крайнем случае две. А четыре – это уже срок чрезмерный. Вот так и сижу один как перст, окруженный молчаливыми стенами, со своей депрессивной бутылкой коньяку, пока ты, Пепа, помогаешь справиться с горем женщине, которой я сегодня сказал по телефону по возможности самым мягким тоном, что завтра она должна обязательно вернуть тебя домой. Я еле удержался от упрека – ведь она вроде бы злоупотребляет моей любезностью.

Ты, ласковая моя Пепа, не имеешь привычки винить меня в чем-то, даже если для этого у тебя есть все основания. Я не всегда мог сдержать досаду, когда надо было вести тебя на прогулку и шагать с тобой по привычному пути, столько раз виденному, так мне надоевшему, нередко под дождем со свирепым ветром или в зверский холод. Меня бесила необходимость прерывать важные дела, связанные со школой, или вырываться из домашнего уюта, чтобы дать тебе возможность справить нужду. А еще я думаю, что общая протяженность наших прогулок составила бы немыслимые километры; но тут я не могу не чувствовать благодарность к тебе, поскольку обычно отлыниваю от любых спортивных занятий и даже под угрозой расстрела не стал бы ходить в спортзал. Если бы мне не нужно было выводить тебя несколько раз в день, я бы давно превратился из-за малоподвижного образа жизни в ком неуклюжей и быстро стареющей плоти.

Сейчас уже почти полночь, и я напрасно ищу твой взгляд. Твои глаза орехового цвета, которые умеют внушать спокойствие. Часто ты лежишь на полу и часами не спускаешь с меня глаз, и когда я совсем падаю духом, они словно говорят: «Да ладно тебе, ведь ничего страшного не происходит». Или, когда я слишком долго пишу эти заметки: «Слушай, а может, хватит изрыгать слова и лучше пойти спать?» Или совсем просто: «Бедное человеческое существо, пойманное в липкую сеть своих умствований».

Случались дни, когда я вдруг воображал, будто в твоем ласковом молчании и твоем взгляде можно прочитать приглашение лечь рядом с тобой на ковер или прямо на холодный пол, что я и делал много раз, точно зная, что мне будет хорошо. Я прикладывал ухо к твоему мягкому лохматому боку и долго слушал, как бьется там внутри собачье сердце. Я был бы рад поменяться с тобой судьбой. Да, я жалею, что не прожил жизнь собакой. Но не любой собакой, конечно, а такой, как ты, моя красивая, моя нежная Пепа. И я хочу, чтобы завтра ты вернулась домой.

14.

Хромой вроде бы снова повеселел (в последнее время он казался мне погрустневшим) и сообщил нам, что вот уже два дня завтракает черствым хлебом с пивом. Иначе говоря, следует совету Чарльза Диккенса, упомянутому в биографии Ван Гога, которую сейчас читает. Такой необычный завтрак, добавил он, должен разубедить тех, кто близок к самоубийству. Но в его собственном случае эта хитрая уловка действует лишь временами. Иными словами, когда он размачивает хлеб в стакане с пивом, о самоубийстве сразу забывает, но потом сам себя неизменно спрашивает: «Какого черта я тут делаю, если приходится есть такую гадость?» И ответ неизбежно наводит мысли на то, что он пытался выкинуть из головы.