— Вот что, приятель, ведь не я, а вы первый нарушилинаш status quo! Я вовсе не собираюсь просить прощенья за то, что уязвиласамолюбие великого Хартгейма, не для того я вас нынче приглашала!

— Переходите к обороне, Джастина? Она нетерпеливопередернулась.

— Да, черт побери! И как вы ухитряетесь меня до этогодовести, Ливень? Хоть бы раз доставили мне удовольствие, дали взять над вамиверх!

— Если б я хоть раз вам поддался, вы бы менявышвырнули, как старую тряпку, — сказал он с улыбкой.

— Это я и сейчас могу, дружище!

— Чепуха! Если до сих пор не вышвырнули, так уже и невышвырнете. Вы и впредь со мной не раззнакомитесь, потому что со мной вы как наиголках.

— Поэтому вы и сказали мне, что любите? — черезсилу спросила Джастина. — Просто схитрили, чтоб держать меня как наиголках?

— А как по-вашему?

— По-моему, вы просто стервец! — процедила онасквозь зубы, на коленках по ковру придвинулась к нему вплотную, пусть получшеразглядит, до чего она зла. — Только попробуйте еще раз сказать, что выменя любите, несчастный немецкий обалдуй, и я плюну вам в физиономию!

Обозлился и Лион.

— Нет, больше я этого не скажу! Вы же не для того меняприглашали, так? Мои чувства нисколько вас не интересуют, Джастина. Вы меняпозвали, чтобы испытать ваши собственные чувства, а что по отношению ко мне этонесправедливо, подумать не потрудились.

Она не успела отшатнуться — он нагнулся к ней, схватил заруки чуть пониже плеч, стиснул ее коленями — не вырваться. И вмиг ее ярости какне бывало — кулаки разжались, она оперлась ладонями на его бедра, запрокинулаголову. Но Лион не поцеловал ее. Разнял руки, перегнулся назад, погасил лампуза спиной и, отпустив Джастину, откинулся головой на спинку кресла, и непонять, понадобилась ли ему темнота, нарушаемая лишь отсветом камина, чтобзаняться любовью или просто чтобы Джастина не видела его лица. Растерянная, встрахе — вдруг он совсем ее оттолкнет, она ждала: что он скажет, как бытьдальше? Да, следовало раньше понять, что с такими, как Лион, шутки плохи. Онинепреклонны, как сама смерть. Ну почему она не может прижаться головой к егоколеням и сказать — люби меня, Ливень, прости, я виновата, не могу я без тебя…Наверно, если б сейчас добиться близости с ним, какая-то плотина прорвалась бы,и все хлынуло бы наружу…

Все еще замкнутый, отчужденный, он позволил ей снять с негопиджак, развязать галстук, но, расстегивая на нем рубашку, она уже понимала —все это зря. В ее репертуар не входит сноровка соблазнительницы, умеющей самымиобыденными действиями будить эротическое волнение. Такие важные минуты, а онавсе испортила. Пальцы ее дрогнули, губы скривились. И она заплакала навзрыд.

— Нет, нет! Herzchen, liebchen[20], неплачь! — Лион притянул ее на колени к себе, прижал ее голову к своемуплечу, обнял. — Прости меня, herzchen, я не хотел доводить тебя до слез.

— Теперь ты знаешь, — всхлипывая, выговорилаДжастина. — Ни на что я не гожусь. Я же тебе сказала, все зря, ничего унас не выйдет. Я так боялась тебя потерять, Ливень, но я же знала, если тыувидишь, какая я никчемная, ничего у нас не выйдет!

— Ну конечно, ничего бы не вышло. Как могло быть иначе?Ведь я не помогал тебе, herzchen. — Он приподнял ее голову, заглянул влицо и стал целовать веки, мокрые щеки, уголки рта. — Это не ты, это явиноват. Я старался тебе отплатить, хотел посмотреть, далеко ли ты зайдешь,если я не сделаю ни шага навстречу. Но, видно, я не так тебя понял, nicht Wahr?[21] — Голос его зазвучал глуше, и в нем явственней слышалсянемецкий акцент. — Слушай, если ты этого хочешь, будет и это, будет и то идругое.

— Нет, Ливень, пожалуйста, давай про это забудем! Неумею я чувствовать по-человечески. Ты только во мне разочаруешься!

— Ты все прекрасно умеешь, herzchen, я это понял, когдавидел тебя на сцене. Как ты можешь в себе сомневаться, когда ты со мной?

Это было так верно, что слезы ее разом высохли.

— Поцелуй меня, как поцеловал в Риме, — прошепталаона. Только это было совсем, совсем не похоже на тот поцелуй в Риме. Там былочто-то грубое, внезапное, опасное, здесь — глубокая истома, в нее погружаешьсянеспешно, и все, что ощущаешь кожей, и на запах, и на вкус, проникнутосладострастием. Пальцы Джастины вернулись к пуговицам его рубашки, пальцы Лиона— к молнии ее платья, потом он притянул ее руку себе под рубашку, на грудь, гдегусто курчавилась мягкая поросль. Внезапно его губы крепче прижались к ее шее,и, беспомощная, потрясенная, Джастина едва не потеряла сознание, почудилось —она падает, и оказалось, она и вправду распростерта на шелковистом ковре исмутно различает над собой лицо Лиона. На нем уже нет рубашки, а может быть, нетолько рубашки, в пляшущих отсветах камина видны лишь его плечи и красивыесурово сжатые губы. Нет, она навсегда уничтожит эту суровую складку! Оназарылась пальцами в густые волосы у него на затылке, притянула к себе егоголову — пускай целует еще, крепче, крепче!

Какое это было чувство! Губами, руками, всем телом онаузнавала каждую частицу его тела, словно обрела что-то извечно родное и все жесказочное, неведомое. Мир сжался до полоски у камина, где отсветы огня плещут окрай темноты, и Джастина раскрывается ему навстречу и понимает наконец-то, чтобыло его секретом все годы их знакомства: что в воображении он, должно быть,обладал ею уже тысячи раз. Это подсказывают ей и опыт, и впервые пробудившеесяженское чутье. И она беспомощна, обезоружена. Со всяким другим такаябеспредельная близость, такая поразительная чувственность ужаснули бы ее, но онзаставил ее понять, что все это — для нее одной. И она знала, все это — толькодля нее. До последнего мгновения, когда она вскрикнула, не в силах больше ждатьзавершения, она так сжимала его в объятиях, что, казалось, ощущала каждую егокосточку.

В утоленном спокойствии проходили минуты. Теперь оба дышалировно, легко и свободно, голова его лежала у нее на плече, ее колено — на егобедре. Постепенно ее стиснутые руки разжались, она сонно, ласково сталапоглаживать его по спине. Лион вздохнул, повернулся, откинулся навзничь,казалось, он отдается в ее власть, бессознательно ждет, что она еще полнейнасладится их слиянием…

И все же она была застигнута врасплох, задохнулась отизумления; он сжал ее виски ладонями, притянул к себе, его лицо было совсемблизко, и она увидела — в этих губах уже нет ни следа вечной суровой сдержанности,так они сложены только из-за нее и для нее одной. Вот когда в ней поистинеродились и нежность, и смирение. Наверно, это отразилось на ее лице, потому чтоглаза Лиона так засияли ей навстречу, что она уже не могла вынести его взгляда,наклонилась еще ниже и прильнула губами к его губам. Наконец-то мысли и чувствасплавились воедино, и у нее даже крика не вырвалось, беззвучный счастливыйвсхлип потряс все ее существо, она уже ничего не сознавала, только слепонаслаждалась полнотой каждого мига. Мир замкнулся в последней завершенности, ивсе исчезло.