в России, но он вернулся только для того, чтобы стать последним командиром полка и найти свое последнее смертельное ранение и смерть с почти всем офицерским составом полка, защищая вход на последний клочок белой земли – Крым. Мое ранение оказалось более серьезным, и судьбой я был обережен от участия в этом последнем кровавом эпилоге белой борьбы.

Самые большие потери несли пешие и конные разведчики. Это была прислуга на все. Их можно было приравнять к ломовым и притом исключительно верным лошадям. Пешими разведчиками командовал капитан Владимир Иосифович Коваленко. Бравый и спокойный офицер. Мы его называли первым кандидатом на другой свет.

Офицерский состав стрелковых рот был следующей категорией, несшей большие потери. Офицерская рота несла потери главным образом от артиллерийского огня, так как составляла резерв полка и бросалась в бой, только когда нужно было спасать положение. Обычно появление офицерской роты создавало перелом в военном счастье, и атака кончалась полным успехом с минимальными потерями роты от ружейного огня. После каждого боя из ее рядов переводились новые офицеры с рядовых должностей для занятия освободившихся офицерских вакансий в стрелковых ротах взамен убитых или раненых в бою. Таким образом, офицерская рота являлась становым хребтом, опираясь на который держались солдатские роты, укомплектованные бывшими красноармейцами, и кузницей офицерских кадров для этих рот.

Под жгучим солнцепеком, страдая от жажды, поливаемые сверху стальным дождем рвущихся шрапнелей, иногда дружно идущие в штыковую атаку на прорвавшегося противника, со стертыми до открытых ран ногами, мы были в вечном движении, делая иной раз за сутки несколько десятков верст с боем. Таков был лик войны для офицерской роты на полях Северной Таврии.

И вдруг в полку разнеслась весть. Полк идет на отдых в Гальбштадт, в котором он уже один раз останавливался перед выступлением для разгрома корпуса Жлобы. Радость была всеобщей, но, как оказалось потом, – несколько преждевременной.

В Гальбштадте немцы, потомки старых швабов, сохранили язык, на котором говорили их предки 150 лет тому назад и который уже не сохранился в Германии. Они жили исключительно зажиточно. Просторные кирпичные двухэтажные особняки, прекрасные сады, огромные сараи, заваленные всяческими земледельческими машинами и снаряжением; сотни голов скота. Колония в несколько десятков домов имеет собственный кирпичный и черепичный заводы. На несколько колоний – мельница и небольшой пивоваренный завод. Внутри особняков – все удобства, вплоть до центрального отопления с радиаторами в комнатах. Пианино – в гостиных. Кровати с матрасами, в которых человек проваливался, с горой пуховых подушек и перин. Провести несколько дней с такими удобствами, это могло быть действительно настоящим отдыхом, но…

В Гальбштадте имелась просторная площадь, на которой, вероятно, устраивались ярмарки для скота. Теперь на ней с раннего утра до позднего вечера производились строевые учения. В мирное время, когда на военную службу приходили деревенские парни от сохи, такое учение являлось неотъемлемой частью подготовки призванных для выработки в них военной выправки и сноровки. Однако, когда подобный курс обучения проходит офицерская рота в порядке получения отдыха и восстановления своих физических сил после беспрерывных боев и длинных переходов, то цель такого «дриля» нам в то время была малопонятной и вызывала возмущение.

Тем не менее этот дриль вовсе не был бессмысленным. Состав офицерской роты был очень пестр. Были там офицеры с боевым стажем Первой мировой войны, но несколько позабывших тонкости строевого учения, – восстановление этих тонкостей в их памяти не занимало много времени. Но были также офицеры тыловых служб и военные чиновники, никогда, вероятно, тонкостей строевого учения не проходившие. Им строевое учение давалось очень туго. Были молодые офицеры и юнкера, только что пришедшие из военных училищ и корпусов, как, например, автор этих строк, которым строевое учение давалось легко и просто. В результате эта молодежь лучше выполняла строгие требования командира роты капитана Владимира Переслени, чем уже несколько обрюзгшие офицеры старшего возраста или не обладавшие никакой военной выправкой военные чиновники. На учении они по очереди заменяли начальников отделений и взводов и командовали всеми остальными, готовясь к занятию тех же должностей в солдатских ротах. Результат у многих был плачевный: они производили не те перестроения, какие были нужны, или отдавали неправильную команду. После нескольких замечаний, капитан Переслени потерял терпение и раздраженно приказал:

– Рота, бегом – марш!

И вот на большом плацу офицерская рота начала бегать как какие-нибудь наказанные дети. Но рота состояла уже не из юношей, а в большинстве из людей пожилого возраста (тогда зрелые мужчины в тридцать пять – сорок лет мне казались стариками). Солнце жгло немилосердно. Пыль, поднимаемая бегущими ногами. В горле пересохло от жажды. Тяжелая винтовка давит плечо. Полное военное снаряжение отягчает пояс. Многие из «стариков» уже страдают одышкой или другими физическими пороками, по которым они были освобождены от отправки на фронт и были назначены в тыл. Лица у них красные, обливаются потом, глаза навыкате. Видно, что бегут из последних сил. Вид у них был жалкий и… для физически развитого и спортивно воспитанного 18-летнего юноши, каким был я тогда, – смешной. Невольно на моем лице заиграла улыбка.

– Рота, стой! – неожиданно раздалась команда Переслени.

Еще под свежим впечатлением смешного и жалкого вида, каким представились мне наши «старики» во время бега, я запоздал проглотить свою улыбку, как рота, точно вкопанная, остановилась.

– Подпоручик Александровский, что за смех в строю? – раздался взбешенный голос Переслени. – Два шага вперед – марш!

Отпечатал два шага и замер.

– Капитан (такой-то) и поручик (имярек), возьмите у подпоручика Александровского винтовку и отведите его на гауптвахту!

Сдал винтовку, круто по приказанию повернулся, и, под конвоем двух часовых, перед фронтом всего полка, через всю площадь меня повели на гауптвахту.

Гауптвахтой оказалась какая-то комната на чердаке одного из домов колонии. Поместили меня туда и заперли дверь на ключ. Перед дверью стал часовой. Надо признаться, что настроение у меня в этот момент было кислое. На фронте не любят церемониться. Возиться с арестованным нет ни времени, ни людей для охраны. Виноват – расстрелять, и все тут.

Прошло несколько часов сидения. Жара начала спадать. Время клонилось к вечеру. Ключ в дверях заскрипел. В комнату вошел Переслени. Приготовился получить разнос и головомойку.

– Что же это вы, батенька, задумали смеяться в строю?.. Я вас вполне понимаю: удержаться от смеха при виде бегающих старичков было трудно и мне, но не подал виду. Строй есть строй. Я понимаю, что вы еще молоды и вам было труднее сдержаться, чем мне. Но вперед – вам наука. Отсидели несколько часов, и баста. Возвращайтесь в