страна может изменить свое название, если оно не устраивает. Была страна Персия, где три тысячи лет жили персы. В 1935 году они решили: «Хватит! Мы не персы, мы – иранцы». С тех пор ни Персии, ни персов больше нет, а есть Иран и иранцы. Так что если бы народ Нигера хотел поменять название, то они бы сделали это без проблем.

Если бы американское влияние не усиливалось по всему свету, то споры о том, как называть чернокожих, не вышли бы за пределы США. Это, как ни крути, местечковые разборки, уходящие корнями в специфику экономического развития американского Юга. Но американцы сейчас всюду несут свою идеологию и свои ценности. Тебе рассказывал Тимоха, как Элен заплакала: «Мы не негры, мы – африканцы. Негры на плантациях работают»? Ее слезы – это понты в чистом виде. В самой Африке никаких трений насчет слова «негр» нет. Там некому предъявлять претензии за работу на плантациях – плантаторов изгнали, и делу конец!

Сейчас в Африке чернокожие воюют не с белыми колонизаторами, а друг с другом. Вначале была гражданская война в Нигерии, потом в Анголе. В Анголе Жонас Савимби по прозвищу Черный Петух до сих пор воюет с правительством, в котором ни одного белого нет. Но как только африканцы выезжают в Европу, так тут же, подражая американским братьям, начинают обижаться на слово «негр». В нашем правительстве решили: «У нас негры на плантациях не работали, в рабстве не были, так что мы русский язык, подстраиваясь под американцев, ломать не будем». Решили – и правильно сделали!

Представь, что получилось бы, если бы слово «негр» отменили. Как после этого называть чернокожих? Африканцы? Не получится. Весь север Африки арабский, а они к негроидной расе отношения не имеют. В случае перемены названия получилась бы путаница и неразбериха. Чтобы не допустить языкового и смыслового хаоса, в нашей стране все оставили как было: негр – это представитель негроидной расы, не более того.

Но в техникуме после слез Элен сложилась другая обстановка – стало как-то неэтично говорить «негр» в присутствии чернокожих.

– Леня, ты реально не в свои сани попал! – восхитился я. – Какой из тебя слесарь! Иди в институт, развивайся как гуманитарий.

Полысаев слегка покраснел от похвалы и продолжил:

– Иностранные студенты, независимо от страны, из которой прибыли, в техникуме на особом положении. Для начала: мы, советские учащиеся, независимо от срока обучения, так и называемся – «учащиеся», а они – «студенты», хотя учатся всего два года. Никаких вступительных экзаменов иностранцы не сдавали, базовый уровень знаний у них не проверялся. Представь, любой молодой африканец, окончивший что-то вроде нашей восьмилетней школы, может получить разнарядку от правительства на образование в СССР. Единственное требование к кандидату на обучение за границей – преданность правящей партии и правительству.

По прибытии в Советский Союз будущие студенты год обучаются русскому языку. Как я понял, обучают их с нуля, с алфавита. Скажи, можно ли за год в совершенстве освоить такой сложный язык, как русский? Нет, конечно. На бытовом уровне они могут общаться, а как дело бухучета касается, так скучнеют. На мой взгляд, все их образование – сплошная профанация. Экзамены им проставляют чуть ли не автоматом. Пришел, вытянул билет, о чем в нем написано, не понимаешь, но троечка тебе обеспечена.

– Леня, а если совсем тупой студент попадется, его не отчислят за неуспеваемость?

– Как его отчислишь, если за него иностранное государство валютой заплатило? Если он ничего не соображает, то это преподавательский состав техникума виноват, а не студент. Плохо программу разработали, плохо преподаете. Кто с этим связываться будет? Проще диплом выдать, чем с МИДом объясняться.

Сами иностранцы относятся к учебе по-разному. Кто-то пытается грызть гранит науки, остается с преподавателями на дополнительные занятия, а кому-то вся эта учеба до лампочки. Диплом-то и так дадут. К тому же многие студенты по возвращении на родину работать бухгалтерами не собираются. С дипломом иностранного государства можно сделать неплохую карьеру по партийной или общественной линии. У нас был один парень из Африки. Отучился полгода и узнал, что его по ошибке направили не в тот город, не в тот техникум. Трагедия? Ничего подобного! Посмеялся и поехал в Красноярск – переучиваться на экономиста.

– Между экономистами и бухгалтерами большая разница?

– Понятия не имею, но чисто внешне девушки-экономисты держатся более надменно, чем бухгалтера.

– Пуантье как учился?

– На уроки ходил исправно. Если вызывали к доске, то двух слов связать не мог. Но ему все прощалось! Герой войны, ранения, контузия. Сегодня не готов отвечать, завтра подготовится! Ты не видел его? Даже на фотографии не видел? Я глубоко сомневаюсь, что он когда-то вообще в школу ходил. Его папа – влиятельный партийный функционер. Щелкнул пальцами – сыночку аттестат о школьном образовании принесли. Кто с его папой спорить будет? Объявит учителя врагом революции, и поминай как звали! Вывезут в джунгли, расстреляют и оставят тело на корм муравьям.

– Ты это серьезно?

– Про папу или про школу? Про сурового папу Жан-Пьер сам рассказывал, а насчет школы… Если отбросить мою личную неприязнь к нему, то Пуантье, конечно же, учился, но учиться-то можно по-разному. У нас в группе был спортсмен-лыжник, за честь техникума на областных соревнованиях выступал. Зимой мы его на занятиях не видели, он тренировался, на сборы ездил. Экзамены сдавал в индивидуальном порядке. Представь, какой из него техник-механик? Никакой. Пока молодой, будет бегать на лыжах, потом где-нибудь в городском совете профсоюзов осядет, будет молодежный спорт курировать.

Я поставил разогреваться остывший чайник. Полысаев продолжил:

– Мы в общежитии жили в четырехместных комнатах. После заселения иностранцев нас уплотнили. Пятый этаж полностью предоставили в их распоряжение. Год они жили как короли, по одному в комнате, после приезда второго потока стали жить по двое. Туалет на пятом этаже стал женским туалетом для иностранок, мужчинам-иностранцам приходилось ходить на четвертый этаж, в общий туалет с нами. Пятый этаж был для нас полностью закрыт. Если застукают тебя в комнате у иностранцев – тут же отчислят за нарушение дисциплины.

– К чему такая строгость?

– Официально – чтобы не мешали иностранцам к занятиям готовиться, а на самом деле – обычная перестраховка. Случись бытовой конфликт на территории проживания иностранцев, кто за это отвечать будет?

Дверь в комнату неожиданно распахнулась. На пороге стоял Тимоха.

– Леня, собирайся! – весело сказал он. – На заводе аврал – печь в хлебопекарном цехе встала. Директор велел через час починить, иначе завод ночной план завалит. Пошли, дружище, проявим чудеса трудовой доблести! Дежурный слесарь один не справится.

– Кроме нас, никого больше нет? – по-детски обиделся Полысаев.

– Ты пошутил? – засмеялся Тимоха. – У Игоря из булочного цеха сегодня день рождения. Все наши мужики к нему пошли водки попить, пельменей домашних покушать. Во всей общаге мы с тобой одни остались – мастера на все руки. Пошли, пошли! План – прежде всего! Завтра Андрею все дорасскажешь.

В дверях, пропустив Полысаева вперед, Тимоха обернулся, кивком головы спросил: «Ну как?» Я показал ему большой палец: «Класс! Лучше не придумаешь».

11

На другой день Полысаев продолжил рассказ:

– Первыми в техникуме появились Самуэль и Элен. С Самуэлем у меня сложились хорошие отношения. Он частенько приходил к нам на этаж поиграть в шахматы. Мог принести с собой гитару и весь вечер петь революционные песни на португальском языке или рок-баллады на английском. Ростом Самуэль с меня, худощавый, жилистый. Сейчас ему 33 года. Он родился в столице Гвинеи-Бисау при колониальной власти. С 14 лет участвовал в борьбе против португальской администрации. Вначале помогал подпольщикам в городе, потом ушел партизанить в джунгли. Ты видел Гвинею-Бисау на политической карте мира? Ее без лупы не сразу найдешь. Партизанить в джунглях Гвинеи-Бисау – это то же самое, что вырыть землянки в центральном городском парке и устроить огневые точки за аттракционами. Во всяком случае, я не представляю, как на такой крохотной территории можно скрыться от правительственных войск.

– Это в тебе синдром сибиряка говорит, – засмеялся я. – У нас сто километров