висящими вдоль лица жиденькими волосёнками воробьиного цвета. Ах, как бы такая голова пришлась по душе Вишняковскому!

Предъявленные поэту рисунки были некогда подобраны Капитоном в одном из классов. На них змеились линии бедра (его, его бедра), сухожилия правой ноги (саму ногу было трудно распознать) и чуть вывернутое правое предплечье, писанное с разных ракурсов – в точности, как и располагались в классе студенты-рисовальщики: кто слева, кто справа, поодаль и поближе.

– Не пойму, что изображено… Немного похоже на части человеческого тела. Или поток реки?

– Поток реки! – мигом подхватил Капитоша.

– Хм… – Адам выпрямился и лукаво глянул на Коржа. – А что вас вдохновляло?

Капитон задумался и вспомнил недавнюю реп-лику Вишняковского:

– Вдохновляли меня пропорции Вселенной.

Адам зарделся, убрал рисунки в папку и залпом выпил стопку водки, принесённую человеком. Пауза показалась Капитоше слишком длинной.

– Надо бы закончить наше дельце…

– Да-да, – встрепенулся Вилкин и полез за пазуху – осторожно, как если бы там был живой ёж.

На стол лёг аккуратный холщовый мешочек. Капитоша взял его, подивился весу, открыл: там были монеты, разные по новизне и потёртости, но одного номинала – десять копеек.

«Милостыню он, что ли, собирал?» – подумал Корж, взял одну монету, поднёс к лампе.

Орёл на гербе. Цифра «10», год чеканки.

– Да вы, Капитон Гордеевич, не стесняйтесь, пересчитайте, коли желаете.

Капитоша не постеснялся: высыпал из мешочка монеты на стол и быстро, как заправский бухгалтер, пересчитал их. Ровно сто. Десять рублей в сумме.

Он подозрительно зыркнул на Адама.

– Что-то не так, любезнейший? – расплылся в улыбке Вилкин.

Капитоша молча сунул мешочек в боковой карман пальто и выпил свою стопку.

Спрошенный о времени человек убежал, потом вернулся и сообщил, что пробило семь. Надо было поспешить в арт-мастерскую Дубко.

Они вышли в промозглый петербургский февраль.

– Что вы за народ такой, поэты, – на прощание сказал Адаму Капитоша, – вычурно всё у вас, сумбурно…

– А что ж сумбурного-то? – не понял Вилкин.

– Ну, к примеру… «Душа моя босая». Ну вот как это – «босая»? У души что, есть ноги?

– Босая – значит, ранимая, – мягко улыбнулся Вилкин.

Капитон посмотрел на него как на блаженного, потом распрощался и двинулся в сторону Средней Мещанской. В конце концов, какая разница? За чужие эскизы поэт заплатил невероятную цену, такой фортуны Капитоша не припомнил. Да ещё у этого Дубко ожидает худо-бедно какой заработок. Вечер складывался просто отлично.

Но как-то неспокойно было на душе, и весь путь до Екатерининского канала его мучила, и выматывала, и бесила прицепившаяся фраза о босой душе.

Яичный свет фонарей мутновато вылепливал сутулые фигуры прохожих, выдувал, как стеклодув, их длинные тощие тени. Яркие вывески пёстрыми лоскутами латали дома, от них рябило в глазах, кружило голову, и где-то у горла вызревал горячий волосистый комок. Пирожные, что ли, несвежие подали, или водка оказалась злая?

Корж шёл, отворачиваясь от колкого ветра, кутаясь в беличий воротник и думая о разговоре с Вилкиным.

«Это у них, у поэтов, – хмыкал Капитон. – Босая она, видишь ли! Ноги у души! Не знают, что и выдумать!»

И тут же стучала крамольная мыслишка: а есть ли вообще душа-то? Помираешь – душа отлетает, но это выраженьице, не более. В человеке кило костей, всё остальное – душа. И где она прикреплена, душа-то? К скелету?

Капитоша вспомнил стоящее в углу почти каждой академической студии экорше скульптора Гудона – учебное пособие, фигура мужчины, лишённого кожного покрова, с оголёнными мышцами. Академисты первого года обязательно рисуют это чудище, ведь без понимания анатомии фигура человека карандашу не поддастся. Капитон мысленно перебрал в голове все мышцы и сухожилия на статуе – за двадцать лет службы он знал их досконально – и впервые задумался о том, что душе-то крепиться не к чему. Разве что если взять подмышечную впадину – там, между большой круглой мышцей и трицепсом, возможно, сыщется местечко…

Глупости! А ещё, вишь, босая! Нет, бессмертная – понятно. Но ног-то, ног у неё быть не может!

Капитон сплюнул и на всякий случай перекрестился. Не надо думать об этом. Не надо. Может, и нет её, души-то.

Мешочек с монетами бил по ноге при ходьбе. Капитоша поглаживал карман, сквозь плотную материю пальто ощущая выпуклые рёбрышки гривенников. И настроение думать о душе постепенно испарилось само собой.

* * *

Близ Сенной, у Подьяческого моста, навстречу ему попался дядька-торговец с лотком на животе, закреплённым широким ремнём через плечо. От лотка шёл такой соблазнительный аромат свежей сдобы, что даже сытому прохожему невозможно было не повернуться в его сторону.

– С пылу, с жару, пятачок за пару! – проблеял торговец.

Капитон обернулся и заметил у него на тулупе прожжённое пятно величиной с горшок.

– Что это у тебя, братец, дырища чёрная?

– Так от жаровни, господин хороший, угольки-то вона, в протвиньке дымятся. Чуть не обгорел сам-то, думал, душонка выскочит.

Капитон заметил в дырище под тулупом край тёмно-красной рубахи – и невольно дёрнулся, как в судороге, представив, что это кишки торчат.

– Душонка выскочит? В животе у тебя она, что ли? Уйди с глаз!

Торговец прошёл мимо, но тут же возник сбитенщик. За спиной у него был привязан толстой бечёвкой пузатый медный бак, обмотанный ватным одеялом, а на поясе громоздилась деревянная колодка с ячейками для стаканов.

– Добрый сбитень, мёд, патока и травы! Ку́пите – и будете правы! – загундосил сбитенщик. – Душенька возрадуется, запляшет!

Капитоша остановил его, купил стакан, выпил залпом тёплый пряный сбитень, утёрся по-мужицки рукавом и медленно, менторским тенорком изрёк, подняв палец вверх:

– Возрадуется, но не запляшет. Нету у неё ног!

– У кого? – не понял сбитенщик.

– У души, болван!

И тут же его закружили, завертели, забедовали торговцы. Их фартуки, тулупы, козлиные полушубки сливались в одно серо-мраморное полотнище. Корж огляделся: прохожих как будто и не было, только торговый люд. Один он, что ли, на них на всех покупатель? И будто что захохотало у него внутри, и стало дурно – так дурно, как давно не было.

Капитоша ускорил шаг – и через пять минут был уже на Средней Мещанской, во дворе нужного ему дома. Там он остановился отдышаться и настороженно огляделся. Сердце отчего-то колотилось о рёбра, готово было выскочить; он даже сунул за пазуху руку, чтобы придержать его. Тусклый свет единственного фонаря у подворотни обрисовал по контуру фигуру дворника, и Капитоша подивился: дворник – маленький, ростом с ребёнка, метла выше его раза в два, чудно́.

– Эй! – окликнул его Капитоша.

Дворник не шелохнулся.

– Где тут восьмая квартира?

Тот указал рукой на пятно двери слева и исчез