– Ну, что скажешь, carissime frater?..Каков, а? – и вдруг отвесил поклон этому хлопцу в мятой рубахе. –Сударь, прошу простить меня. Я не сошел с ума, чтобы стреляться с человеком,который так известен меткостью, как ты! Беру назад каждое слово, сказанное мноюнезадолго до этого, и уверяю, что говорил я так с единственной целью –проверить тебя. Видишь ли, я подозревал, что ты таишься где-то поблизости… Тыправ: человек подлого звания давно уже уносил бы ноги из Брачина. Но ты осталсяи не побоялся выйти против меня, хотя знал, что я могу приказать слугамсхватить тебя и содрать кожу плетьми заживо – за возмутительные речи, за то,наконец, что ты посмел обратиться с признаниями к благородной панне. Такаядерзость и смелость не могут быть свойственны быдлу – это гонор истинногодворянина. И если я пока еще не готов поверить, что ты сын Ивана Грозного ицаревич, то я охотно верю в твое благородное происхождение.

– Почему же ты не веришь в то, что яцаревич? Ведь Варлаам передал тебе мой крест!

– Возвращаю его. – Князь Адам споклоном передал юноше крест, ослепительно сверкнувший в прихотливом светефакелов. – А что до царского происхождения… тут возникает слишком многовопросов. Например, как мог спастись царевич Димитрий? Ведь он умер и, согласноцарской грамоте, похоронен в Угличе, в Успенском соборе…

– В Угличе нет Успенского собора, –прервал его голубоглазый незнакомец. – Это только одна ложь,распространяемая Борисом, и подобным наветам несть числа. Я готов разоблачитьих все, все до единого – и пред тобой, князь, и пред братом твоим, и предкоролем Сигизмундом-Августом, и пред сеймом, у коего я намерен просить помощи.Но прежде… дозволь мне прежде спросить тебя…

В его ровном, исполненном достоинства голосевпервые зазвучало волнение, и Вишневецкий насторожился:

– Изволь, спрашивай.

– Скажите, князь Адам и ты, князь Константин…ежели мне удастся доказать мое царское происхождение, смогу ли я тогда… – Оннервно сглотнул и выпалил сбивающимся, почти мальчишеским голосом: – Ежели б ябыл московский царевич, мог бы я получить руку панны Марианны?

– Что там поют? – крикнулцарь. – Что поют?!

Семен Годунов, сопровождавший двоюродногобрата при его выезде из дворца, резко качнулся к оконцу кареты, вслушался.

Калики перехожие [19],слепец с поводырем, в два жалостных голоса вели старинное песнопение:

Не лютая змея воздывалася —

Воздывался собака Калин-царь.

Грянул на землю на Русскую,

Грянул словно бы из тучи гром.

А в той земле во Русской

Жил-поживал богатырь молодой…

– Враки врут, – равнодушно сообщилСемен, оглядываясь на брата. – Обычное дело. А чего ты, государь,всполохнулся?

– Да так, почудилось, – отвел глазаБорис Федорович и откинулся на спинку сиденья. – Вели погонять.

– Не бойся, не опоздаем, –успокаивающе отозвался Семен Никитич. – Старая ведьма сказывала, будетсидеть как пришитая, ждать царя-батюшку, так что…

– Погоняй! – взвизгнулГодунов. – Кому говорено?!

Семен Никитич нахмурился, высунулся в окошко инехотя шумнул возницам:

– А ну, прибавьте ходу, молодцы!

Борис Федорович смежил веки, хотя сейчас емубольше всего хотелось зажать руками уши. Сдавить крепко-крепко, чтобы неслышать дребезжания голосов:

Не лютая змея воздывалася —

Воздывался собака Калин-царь…

Ведь за этими незамысловатыми словамистаринной песни чудились Годунову совсем другие слова!

Не лютая змея воздывалася —

Воздывался собака булатный нож.

Упал он ни на воду, ни на землю,

Упал он царевичу на белу грудь…

Убили же царевича Димитрия,

Убили его на Угличе,

На Угличе, на игрище.

Уж и как в том дворце черной ноченькой

Коршун свил гнездо с коршунятами…

Что коршун тот Годунов Борис,

Убивши царевича, сам на царство сел…

Калика слепой, от которого Борис впервыеуслышал эту песню, давно сгнил в земле, но прежде того допел ее, сидя на колу.Вот уж сколько лет с тех пор прошло – семь, восемь? – а голос его,дребезжащий от муки, исполненный смертных слез, иной раз нет-нет да и зазвучитв ушах Бориса. Конечно, он знал, что в погибели царевича винят его, но впервыепонял, что за это его не только осуждают, но и проклинают. В ту пору, когдапрошло первое ослепление злобою, подвигнувшее расправиться с неосторожнымкаликой, Борис вскоре успокоился. Но ненадолго. Песен больше не слышал, однакои без них было тошно. Словно змеи, поползли с польских и литовских земель слухио том, что объявился там какой-то человек, называющий себя Димитрием. Спасшимсяв Угличе царевичем Димитрием!

Весть эта произвела на Годунова то жевпечатление, какое производит удар разбойничьим ножом в темноте. Пораженный,тяжко раненный человек не вполне понимает, откуда исходит опасность, и слепомашет руками, пытаясь защититься.

Если он безоружен, движения его никому неприносят вреда. Если же вооружен, то разит куда ни попадя, не разбирая ниправого, ни виноватого, и тем больше крови льется вокруг, чем опаснее исмертоноснее его оружие.

В руках у Бориса была власть, царская власть.

Он вспоминал годы своего царствования, когдаво прославление своего имени пытался быть добрым, миролюбивым царем, истиннымотцом своим подданным. Но милосердие не принесло ему счастья и народной любви.Теперь Борис безуспешно пытался воротить невозвратное – прочность своегопошатнувшегося трона – и опять лил направо и налево кровь, чтобы нащупать следДимитрия, покончить с ним, а если нет возможности вновь перерезать горло ему(на сей раз наверняка, не давши промашки!), то сделать это с теми людьми,которые либо помогли спастись мальчишке, либо выставили некоего самозванца какзнамя против царя Бориса Годунова.