Хуже всего было то, что он не мог прилюдноназвать причину своего страха, своей безумной жестокости. Казалось, произнесешьимя Димитрия вслух – и он тут же объявится, как черт, который незамедлительновозникает при одном только упоминании его. А еще хуже было то, что он и себе немог признаться, что уверен в смерти Димитрия. Он не расспрашивал убийц его, адаже если бы видел их и слышал, все равно не мог бы поручиться, что в Угличезарезали именно царевича, а не какого-то подмененного ребенка, как об этомшептались сейчас все, кому не лень. Клятвам Шуйского тоже не могло быть веры.

Борис думал: надо было тогда стереть с лицаземли Углич, безжалостно пытать всех Нагих после того, как услышал намек –всего лишь намек Горсея! – на то, что Димитрий мог спастись.

Не поверил хитрому иноземцу – вот и упустил изрук погибель свою. Теперь оставалось разить на ощупь, в темноте, не упуская ниправого, ни виноватого, без разбору, в надежде хотя бы случайно поразить тех,кто породил это чудовище, этот призрак.

Он не знал достоверно их имен. Он знал их общееимя и не раз готов был зарычать, совершенно так, как рычал некогда Грозный:«Бояр-ре!» Родовитая знать вся была против него, а потому Годунов не щадилникого, проливал моря и реки крови, от всей души желая, чтобы самозванецзахлебнулся ею. Бельский, Романовы, Пушкины, Щелкаловы… несть числа жертвам! Ноособого проку в том не было. Разве что ненависть народная обострялась. Еевозбуждали письма самозванца, привозимые из Литвы и Польши в мешках с зерном –по случаю неурожая. Ни грамота патриарха Иова, называвшая Димитриямонахом-расстригою Гришкой Отрепьевым, ни написанный каким-то монахом ВарлаамомИзвет [20], беспощадно обличавший самозванца иназывавший его монахом-расстригою Гришкой Отрепьевым, ни обряд анафемы,совершенный торжественно во всех церквах Руси, не утихомирили слухов и нерасположили к Борису сердце народное. Грамоте не верили: ведь всем былоизвестно, что Иов – послушная глина в руках царевых. Вести об успехах Димитрия,о его неудержимом продвижении к Москве возбуждали радость в народе. А Борисаони повергали в безумие…

Снова и снова воскрешал он в памяти событиятого далекого 1591 года. Твердо решив не отступаться от престола (пусть даже нанем сидел царь Федор Иванович, муж сестры Ирины), Годунов решил сначала посеятьв народе отвращение к царевичу Димитрию. Поскольку тот был сыном седьмой жены,рожденным в браке, не признаваемом церковью как законный, Борис с полным правомзапретил молиться за него в церквах и упоминать его в здравицах наряду сдругими членами царской семьи. Кроме того, по приказанию Годуновараспространяли слухи, будто царевич жестокосерд и дурного нрава. Это отчастисоответствовало истине: слухи о том, что угличский узник бегает смотреть, какльется кровь зарезанных баранов, частенько приносились во дворец. Народувнушалось опасение: мол, добравшись до трона, царевич столь же сладострастнобудет относиться к крови человеческой.

Но скоро Борис понял, что его старанияочернить малолетнего Димитрия напрасны. Незаконнорожденный или нет, он все-такибыл для русских людей сыном своего отца, его плотью и кровью, а значит, за нимпризнавалось право царствовать. В глазах народа он был в этом праве несравнимобольше, чем какой-то там званный на царство (на безрыбье и рак рыба!) Годунов.Да и россказнями о злонравии царевича нельзя было испугать русских, всякогоповидавших во время пребывания на троне его отца, Ивана Грозного. Народискренне верил, что жестокий царь посылается народу в наказание за грехи и емуничего не остается, как безропотно сносить кару небес и молить Бога о смягчениигосударева сердца. Так что Россия лишь терпела Годунова на троне, но всемсуществом своим ждала настоящего царя.

Борис же был не настоящий… и знал это.

Он всегда был суеверен; вот и теперь, в самыетягостные дни своей жизни, надумал обратиться за помощью к темным силам. Хотяне совсем к темным. Ведь Олёна-юродивая, совета которой ехал спросить царь,была не колдунья, не чернокнижница, не знахарка какая-нибудь отпетая, абогобоязненная женка, жестоко изнурявшая плоть свою суровыми постами и ношениемжестоких вериг и цепей. Она славилась благочестием и жертвенностью, а оттого вподземелье под Пречистенской часовней на Рождественке, где она обитала, всегдасменялись при ней три или четыре монахини, ходившие за Олёной, чуть ли ненасильно кормившие ее (не то юродивая померла бы с голоду) и сдерживавшие потоклюдей, которые желали бы получить благословение от юродивой или услышать еепредсказания. Говорили, все, что предскажет Олёна, непременно сбудется, потомучто ее устами глаголет святой дух…

Стоило Борису ступить на подножку кареты, а снее на раскинутый в грязи ковер, шитый золотой битью, как на земле зашевелилосьнечто, поначалу принятое им за груду мусора или грязного тряпья. Однако у кучиобнаружилась всклокоченная голова, принакрытая обрывком мешковины (цветторчащих из-под нее косм определить было невозможно), а потом и тело, едваприкрытое рубищем столь ветхим, что сквозь него сквозили кости, отчетливовыступающие из-под грязной до черноты кожи. Тотчас раздался звон цепей, и Бориспонял, что перед ним знаменитая юродивая. Щиколотки и запястья ее были покрытызастарелыми кровавыми струпьями, как это бывает у кандальников после долгогопути в железах, а кое-где на изможденных конечностях заметны были язвы сопарышами.

Брезгливый до дрожи, до тошноты, Годунов едваподавил рвотную судорогу и невнятным, каким-то утробным голосом проговорил, незаботясь поздороваться с Олёной:

– Коли ты и впрямь все насквозь видишь,стало быть, ведаешь, зачем я к тебе явился. Так ли?

– Так, истинно так, – отвечалаюродивая неожиданно звонким, по-девичьи чистым голосом.

Годунов недоверчиво вгляделся в щелочки глаз,почти неразличимые на ее морщинистом, опухшем, заскорузлом от грязи лице. Емустало зябко от этого всепроникающего, цепкого взора.

Да, старая ведьма не лжет. Хотя почему ведьма,почему старая? Года ее никому не ведомы, а святость известна всем. Ну, словом,не лжет юродивая! А раз так…

– А раз так, знаешь, что хочу спросить утебя? И ответ на мой вопрос знаешь?

– Знаю и то и другое, – кивнулаОлёна головой, которая из-за повязанного на нее лоскута мешковины казаласьнепомерно большой по сравнению с тщедушным, плоским, словно бы полудетскимтелом. – Коли пожелаешь, дам тебе ответ, только раньше сам себе ответь –верно ли, что хочешь будущее проведать?

– Да, разумеется, – нетерпеливобросил Борис и только тогда сообразил, что имела в виду Олёна.

А если она предскажет беду?..