Ну, конечно, когда первая минута потрясения прошла, женщиныуставились на нее с ненавистью. Может быть, одна только я по-прежнему смотрелас ошеломленным восхищением. Что и говорить, я с первой же минуты признала еепервенство передо мной. Так младшая сестра-дурнушка всю жизнь с восхищениемсмотрит на старшую сестру-красавицу, даже если та уводит у нее поклонников…

Нет, все-таки зависть была в моем взгляде и в моем сердце —зависть к совершенству красоты, которой я никогда не буду обладать. Я тогда ещене понимала, что завидовать следовало вовсе не красоте. Завидовать следовалоумению этой женщины брать в руки мужское сердце, мять его, словно глину, и лепитьиз него то, что ей хотелось. Она была Цирцея, сирена, ей почти невозможно былопротивиться. Рано или поздно она получала того, кого хотела… Немало я виделамужчин, порабощенных ею, среди всех моих знакомых только один остался полностьюравнодушен к ее чарам. И я благодарю за это Бога, потому что то былединственный человек на свете, которого я любила. Не могу сейчас не воздатьдолжное светлой, вечной памяти о нем, любви к нему, которая живет в моем сердцеи будет жить, доколе жива я, а может быть, и после смерти, потому что, крепконадеюсь, мы встретимся с ним на небесах.

Но я возвращаюсь к описанию событий 1918 года, возвращаюсь вСвийскую городскую тюрьму, в общую камеру, стены которой впервые наблюдализрелище такого самопожертвования мужчин ради одной женщины.

— Дзенкуе бардзо, — прошептала она между тем, краснея иприжимая руки к горящим щекам. Потом, окинув ласкающим взглядом мужчин — онакак-то так умудрилась посмотреть на них, что каждый решил, будто ее взглядадресован именно ему, — Малгожата сделала выбор и с застенчивой улыбкойпротянула руку к миске, которую ей протягивал тот самый офицер, который казалсямне чем-то знакомым.

Это был поручик лет двадцати пяти, черноволосый ичерноглазый, с мелкими, невыразительными чертами бледного лица и чуточкускошенным подбородком. Впрочем, у него были довольно красивые миндалевидныеглаза и поистине соболиные, сомкнутые на переносице брови. Почему-то именно вту минуту я наконец узнала его: ну да, конечно, он был одним из тех, ктопроходил через нашу подпольную организацию спасения белых офицеров, застрявшихв городе после спешного, панического, неорганизованного бегства остатков армии.В основном это были больные и раненые, которые ушли из лазарета на своих ногах(эвакуировать их организованно не было ни персонала, ни транспорта). Остальныхотступающие оставили на попечение города, однако красные первым делом ворвалисьв лазарет и подожгли его… Все тяжелораненые заживо сгорели. Я сама виделаобгорелые трупы, повисшие на черных, обугленных рамах…

Когда я офицера вспомнила, мне страшно стало. Если онпопался, значит, попались те, кто вел его после меня по цепочке! Неужели онитоже арестованы, а то и казнены? А что, если он меня вспомнит и невзначайвыдаст? А если нас посадили в одну камеру, чтобы мы стали разговаривать о техделах, а кто-нибудь (в каждой камере есть подсадные утки, это всем известно!)подслушает и нас выдаст?

И я ничем не показала, что вспомнила его. А ему былосовершенно не до меня.

Малгожата приняла ложку из рук офицера — он засиял так, какбудто сам государь-император вручил ему орден! — опустилась на нары и сделалаему знак сесть рядом. Он опустился, держа в руках миску, и она зачерпнулабаланды ложкой, проглотила, а зачерпнув вторую, протянула ему. Молодой человекоткрыл рот… Она кормила его, как ребенка, ела сама…

В этой картине было что-то забавное, трогательное,будоражащее нервы, внушающее тоску, заставляющее волноваться. Людиотворачивались, начинали есть свою баланду, лица были у кого угрюмые, у коготоскливые. Я случайно взглянула на нашего историка. Давно не видела я такойсмертельной печали на лице мужчины! Этот сорокалетний седой человек казалсямне, двадцатилетней, глубоким стариком, но я вдруг поняла, насколько ранено егосердце почти интимной сценой, как жаждет он оказаться на месте черноглазогопоручика! Да, впрочем, все мужчины жаждали этого, они с трудом скрывалиревность!

Женщины были мрачны, ели с ожесточением. Я забралась на своинары — там до сих пор лежала безрукавка Малгожаты, камизэлька, как она ееназвала, — и, принявшись без всякого аппетита за еду, подумала, что участьновой заключенной в нашей камере будет печальна, печальна… Да и участьпоручика, пожалуй.

И я словно накликала беду! Один из воров вдруг отставил своюмиску и бросился на прижавшуюся друг к дружке пару: Малгожату и поручика. Он ссилой отшвырнул офицера на пол и сел на нары на его место. Поручик возился вуглу, пытаясь подняться, а вор дотянулся до своей миски, схватил ее и протянулМалгожате с видом одновременно покорным и угрожающим.

Она посмотрела на него и вызывающе засмеялась, а потомприняла из его рук ложку.., и принялась кормить его так же заботливо, как дотого кормила поручика, не забывая есть и сама.

Некоторое время длилась немая сцена, а потом раздалсяистошный женский визг и проклятия. Это не выдержала одна из воровок —признанная подруга того, кто пал жертвой чар новой заключенной.

Воровка кинулась вперед, желая вцепиться в роскошные кудрисоперницы. С другой стороны на вора налетел очнувшийся поручик, и на нарахобразовалась ужасная, безобразная куча-мала. В пылу борьбы воровка выплеснулана красавицу баланду из попавшейся под руку миски. В драку ввязался хозяинмиски — тот самый студент, убийца своего профессора.

Малгожата каким-то образом вывернулась из свалки — лицо ипеньюар ее были залиты гнусной овощной бурдой. Но воровка схватила ее за подол,с силой рванула его — открылось нагое тело! — и при виде этого, словно зверь вбитву за самку, в драку кинулся «буржуй», тот самый, который пытался поменятьчасы на муку.

Шум, крик, ругань! Во все стороны летели клочья одежды,раскиданные вещи, оборванные пуговицы. Малгожата снова выскользнула изкучи-малы и, схватив пустую миску, валявшуюся на полу, заколотила в дверь систошным криком:

— Убивают! Спасите!

Тотчас заскрежетал засов. Видимо, охрана уже подошла кдвери, привлеченная необыкновенным шумом.

Ворвались часовые, мигом растащили дерущихся, но неограничились этим, а выволокли вон всех четырех мужчин и двух женщин: воровку икрасавицу. Перед тем как переступить за порог камеры, Малгожата обернулась.Нашла меня взглядом и крикнула что-то невнятное, из чего до меня долетели толькодва слова:

— Бардзо проше, взенць камизэлька!

«Бардзо проше» по-польски «пожалуйста», «взенць» —«возьмите», «заберите». Получалось, Малгожата оставила мне свою безрукавку.Почему?