высылать посылки – продукты, одежду, нехитрую домашнюю утварь. Не могли только выслать главное – растоптанное доброе имя…

И опять вспоминается случай из собственной жизни, на этот раз очень стыдный. Готовя как-то очередную посылку, мама сказала мне: «Напиши письмо своим сестрам и братьям, мы положим его в ящик».

Я написала, а уже заканчивая, спросила маму: «Сколько стоит то мое платье, которое мы посылаем для Нади, – восемь или семь рублей?»

– По-моему – шесть, – ответила она и с удивлением посмотрела на меня. – А зачем тебе знать цену?

Мама встала позади меня, принялась читать через плечо. «…Пальто для Петьки стоит 15 руб. и 30 коп., а ботинки – 6 рублей. За зеленую кофту мама заплатила четыре рубля, а мое платье для Нади стоило…»

Никогда я не видела маму такой рассерженной! Молча взяла она письмо из моих рук и, разорвав на мелкие кусочки, бросила в горящую плиту. В ее глазах читались укор, холодная отчужденность.

– Ты что? Собираешься торговать этими тряпками? – спросила она с презрением. – Хочешь нажиться на чужом несчастье? – И добавила, отвернувшись: – Не надо им от тебя никакого письма. Я сама напишу.

Как же мне было стыдно! Невыносимо стыдно и мерзко. Ведь понимала, отлично понимала – как-никак не маленькая уже была – восемь лет стукнуло, – что не следует перечислять эти несчастные рубли и копейки, что выглядит это все гнусно и гадко. А вот же перечисляла! Хотелось, видимо, ощутить себя этакой благодетельницей.

Позднее семья тети Мани как-то устроилась на новом месте. На снежно-белой равнине начали то тут, то там появляться неказистые, чадящие дымом черно-серые строения – бараки. В одном из них и получили они сначала угол, а потом – комнату. Дядя Петя стал работать на строительстве Беломорканала. Начальство хвалило его, о нем даже писали в газетах. Трудились по мере сил и старшие дети. А через несколько лет – ведь беда никогда не ходит одна – дядя Петя умер. Шел на работу, упал и умер. Врачи сказали: «Не выдержало сердце». На похоронах возле красного гроба лежали газетные вырезки, фотографии с подписями: «Ударник строительства Беломорканала…»

И еще об одном «недруге народа» из нашей многочисленной родни вспомнилось мне сейчас – о забранном также однажды и сгинувшем «с концами» муже двоюродной сестры Дуняши, общей нашей с Иваном «крестной матери». Был он (к своему стыду, я даже не помню его имени) в трезвом виде тихим и робким, молчаливым и уважительным. Но водилась за ним и великая, неистребимая слабость – любил выпить. А хлебнув хмельного – преображался вдруг неузнаваемо: становился буйным и неуправляемым, принимался куражиться и подчас нести несусветную околесицу.

Вот и случилось так, что сидел однажды этот наш родственник за столом в пивнухе в окружении своих дружков-собутыльников, пил «горькую» из граненого стаканчика, закусывал прихваченной с огорода свежей редиской, а потом вдруг обвел вокруг мутным взором, поднял для всеобщего обозрения надкушенный «овощ» двумя пальцами, приосанился и произнес громко, чтобы все слышали:

– Эй, люди, смотрите! Я – как эта редиска: красный только снаружи, а внутри-то – белый…

Несколько слов всего и сказал, а пропал навеки. Тут же из пивнухи и увели его под белые рученьки… А ведь наверняка по пьяни сбрехнул про «беляка». Не всерьез же, в самом деле, так думал.

Так что же? Выходит, я тоже, как и Павел Аристархович, обвиняю советскую власть за то, что она несправедливо и жестоко обходилась с некоторыми людьми? Ну уж – нет! Ни в коем случае! Конечно, как говорит дядя Саша, ошибки были: лес рубят – щепки летят. Но советская власть тут не виновата. Мне кажется, произвол творили на местах недобросовестные, нечистоплотные, корыстные люди, пробившиеся к начальственным креслам. А Сталин и другие наши руководители просто не знали, не могли знать, что происходило в низах.

Что же касается подлинных «врагов народа», таких как матерые шпионы и предатели Троцкий, Зиновьев, Бухарин, Рыков, Каменев, – я никогда и никому не поверю, что Сталин умышленно убирал их со своего пути, что классовая борьба обернулась заурядной борьбой за власть, за личную корысть. Никогда и никому не поверю! Ведь я не забыла еще наше духовное единство и наше общее презрение к этим отщепенцам и отступникам, не забыла наши лозунги: «Комсомолец, помни: враг подстерегает повсюду!» Не забыла тот общий подъем, когда люди требовали: «Смерть предателям!», «Смерть подлым изменникам Родины!».

6 октября

Среда

Взят Донбасс! Донбасс снова советский! Как мы и предполагали, после освобождения Харькова наступление наших войск не прекращалось. Немцам грозил новый «котел», но они заблаговременно сумели выкарабкаться из него. Преследуя их, советские армии продвинулись на Запад на 300 километров, отбросили фашистов за Днепр. Освобождены города Таганрог, Сталино. В общей сложности разгромлено 13 немецких дивизий!

Конечно, эти сведения не из газеты. «Новое», то бишь «Лживое слово» повествует о событиях в Донбассе и на Днепре, как всегда, крайне скупо. О новой, грандиозной победе советских войск можно лишь догадываться по отдельным предложениям или, как говорится, читая между строк. Однако какие плачевные интонации и злоба звучат в каждой фразе. В то же время продолжают и бахвалиться: мол, в фашистских руках еще вся Правобережная Украина и Крым, мол, еще не все потеряно, мол, русские скоро выдохнутся, уже выдыхаются, а славные сыны Рейха полны сил, энергии и отваги и ждут только последнего приказа великого фюрера, чтобы незамедлительно начать разделываться с «красными варварами». Надо же, до чего заврались!!

Мы подумали было, что в Дейтчланде будет объявлен новый траур, но теперь нацистам, видно, не до скорбных церемоний. Да ведь если так пойдет и дальше, не пришлось бы им каждый день справлять траурные поминки…

За окном ветер завывает на разные голоса, а дождь, не переставая, барабанит по стеклам. Кошмар! А впрочем, чему я удивляюсь, ведь на дворе уже октябрь, – по нашим российским понятиям – глубокая осень. Как быстро, как невозвратно быстро летит время! Давно ли, кажется, была весна и под плавящимся в небесах юным майским солнцем мы сеяли бураки[85]. А сейчас края стылых луж нередко затягиваются по утрам мутной, предольдовой пленкой, и уже началась уборка. О Господи. Так, чего доброго, и состаришься здесь, на этих опостылевших чужих полях, и подойдешь незаметно к последней своей жизненной черте…

А между прочим, пусть время бежит еще быстрей, еще скоротечней. Ведь должен же когда-нибудь прийти конец нынешнему аду, должен же наконец решиться вопрос: жить или не жить? Ведь бесконечно не может длиться ни одно