модели находить решения, казалось, обозначился и здесь. «Если бы у всего населения планеты было столько же холодильников и автомобилей, сколько у жителей Северной Америки и Западной Европы, эта планета стала бы непригодной для жизни», – писал один из критиков Фукуямы. Уже сейчас «озоновый слой истончается, температура повышается, ядерные отходы растут»[2]. Поэтому чем успешнее становился глобальный капитализм, тем более угрожающими становились связанные с ним экологические риски. С другой стороны, верно и то, что не удалось выявить ни одного другого политического принципа, который был бы более, чем либеральная демократия, способен отреагировать на эту проблему без демонтажа демократических свобод. Можно, однако, и даже вполне правдоподобно, приписать необычайную изменчивость либерализма в ХX веке тому факту, что он реагировал на вызовы, брошенные тоталитарными контрпроектами. В противостоянии с фашизмом и национал-социализмом западные общества укрепили свой демократический профиль, они были вынуждены открыто отвергнуть диктатуру и расизм и подчеркнуть ценность индивидуума и личной свободы против общественного и государственного принуждения. В то же время они конкурировали с авторитарными и фашистскими режимами в обеспечении социальной безопасности и национальной интеграции. В конкуренции с коммунизмом западные страны расширили свои системы социального обеспечения, создали антитрестовские законы, исповедовали социальную ответственность бизнеса и породили общество потребления. Демократический капитализм обрел свой динамизм и способность к трансформации, дистанцировавшись от радикальных альтернатив регулирования, которые бросили ему вызов. Против тезиса Фукуямы можно возразить, что с окончанием вызовов со стороны тоталитарных конкурентов, особенно коммунизма, такие опоры отпали, и новая, более чистая форма капитализма начала утверждаться, уже не сдерживаемая такими ограничениями. Либерализация финансовых рынков и всемирное открытие границ для движения капитала теперь обещали совершенно новые, неограниченные возможности. С этим связано чрезмерное расширение стратегий увеличения прибыли в беспрецедентных масштабах, не сдерживаемое антикапиталистическими или, по крайней мере, антиуниверсалистскими контрдвижениями. Такие взгляды существовали и до 1989–1990 годов, но после падения советской системы они стали все более распространенными. Как только капитализм освободился от политических соображений и глобальных контрконцепций, он, казалось бы, стал стремиться все дальше и дальше расширять границы приемлемых рисков ради максимизации прибыли и в конце концов поставил под угрозу свое собственное существование. Эти международные и диахронные процессы полезно иметь в виду при рассмотрении воссоединения Германии и последующих событий. Ведь этот процесс объединения зародился не в Германии, и решение о нем принималось не в Германии. Но распад ГДР и триумф ФРГ отразили глобальное противостояние систем порядка, которые развивались с десятилетий перед Первой мировой войной, а затем все больше после 1914 и 1945 годов. Однако, поскольку это противостояние было уже явно завершено, дальнейшее развитие событий в Германии и Европе происходило в соответствии с новыми критериями и соотношением сил. Объединенная Германия подошла к этой эпохе, которую сейчас часто называют посттоталитарной, с энтузиазмом и большими надеждами на будущее, но вскоре выяснилось, что эта уверенность была чрезмерно оптимистичной. Ведь триумф старой ФРГ был основан на предпосылках, в отношении которых не было уверенности, сможет ли объединенная Германия впредь гарантировать их таким же образом. Первоначально это касалось, прежде всего, затрат на объединение, о величине которых в конце 1990 года нельзя было даже догадываться. Это был беспрецедентный эксперимент по поднятию страны размером с ГДР, экономическая база которой в значительной степени распалась, до уровня второй или третьей по силе экономики в мире в течение короткого периода времени, как в политическом, так и в административном плане, но прежде всего с точки зрения экономической мощи, производительности, роста, социальных благ и уровня жизни. Экономическая реконструкция Юга США после Гражданской войны, которую часто используют в качестве сравнения, заняла почти столетие и поэтому может служить скорее предвестником, чем образцом.

Следует признать, что ФРГ пережила десятилетие экономического кризиса с 1973 по 1982 год лучше, чем большинство других западных государств. В конце 1980‑х годов западногерманская экономика вновь достигла значительных темпов роста. Но было очевидно, что страна еще не нашла адекватных ответов на глубокие изменения в экономике и обществе, произошедшие в результате структурных изменений и глобализации. Структурная безработица, особенно среди неквалифицированных работников, растущая потребность в квалифицированных работниках с более длительным периодом обучения, старение общества, тенденция к паритетному разделению труда между мужчинами и женщинами, сопутствующие изменения в семье и воспитании детей – все эти проблемы невозможно было преодолеть с помощью устаревшей социальной модели, восходящей к фазе классического индустриального общества. С одной стороны, западногерманское общество было сильно индивидуализировано, с другой стороны, оно опиралось на глубоко иерархизированную, коллективную модель государства всеобщего благосостояния. В 1980‑х годах либерально-консервативное правительство не смогло адаптировать эту модель к изменившимся условиям и потребностям – с одной стороны, потому, что приоритетом было сбалансирование бюджета, а с другой стороны, потому, что такая реструктуризация вызывала тревогу и страх среди населения и вряд ли позволила бы выиграть выборы. Так, по словам Андреаса Виршинга, ФРГ передала новым землям «по существу нереформированную западногерманскую экономическую, налоговую и социальную систему, а также ведущую культуру, характеризующуюся процветанием, индивидуализацией и „тонкими различиями“»[3]. И наконец, единство Германии изменило вес страны на международной арене. В течение десятилетий старая ФРГ, как ее вскоре стали называть, делала все возможное, чтобы оставаться в стороне от международных отношений или участвовать в них только вместе с США и никогда в военном плане. Однако, как ни парадоксально, с появлением новой ФРГ опасения европейских соседей по поводу того, что Германия теперь станет более сильной и уверенной в себе, возросли, как и их ожидания от немцев, что они именно так и поступят. ФРГ не была готова к такому изменению роли, и ей потребовалось некоторое время, чтобы найти свое место и более или менее адекватно занять его. Однако, поскольку распад Советского Союза нарушил прежний международный баланс сил в целом, проблема переналадки существовала не только для немцев. Это облегчило переход. Системы безопасности, созданные США и европейскими партнерами в ходе процесса объединения, оказались очень полезными. Большой вопрос – что бы произошло в контексте кризисов на Ближнем Востоке, в Югославии, в регионе Персидского залива или даже после военного переворота в Советском Союзе, если бы Германия была нейтральной и не входила в НАТО? Процесс европейской интеграции, ускорившийся после воссоединения, и перспектива европейского валютного союза также способствовали стабилизации новой роли объединенной Германии в международном контексте, несмотря на все риски, которые были им присущи. Однако надежда на то, что объединенная Европа вскоре будет действовать как единая сила во внешней политике и политике безопасности и что таким образом более крупная Германия будет действовать как