союза. Европейская межправительственная конференция, которая так долго вызывала споры, фактически начала свою работу в декабре 1990 года, и в последующие месяцы подготовка к созданию европейского экономического союза и особенно европейской единой валюты быстро продвигалась вперед. Созданная через некоторое время подготовительная группа по политическому союзу столкнулась с гораздо более серьезными и, как оказалось, в конечном итоге непреодолимыми проблемами. В экономическом и монетарном плане действовал примат европейского единства. В политической же сфере примат национального суверенитета был неоспорим. Эта дихотомия впоследствии была характерна для противоречивой динамики Европейского союза. Но проблемы, которые могли возникнуть в результате этого, не были в центре внимания в конце того уникального года. Без сомнения, объединение Германии и теперь уже твердо согласованный Европейский экономический и валютный союз привели к таким фундаментальным изменениям в территориальной, политической и экономической структуре континента, каких не было с 1945 года. Последствия этих потрясений еще не были до конца ясны, и многие граждане вновь объединенной Германии, в большей степени восточные, чем западные, также с трепетом смотрели в будущее. Но вера в лучшее и ощущение того, что они были свидетелями или даже участниками исторически уникальных и счастливых событий, преобладали. Тот факт, что в 1989–1990 годах произошли далеко идущие изменения и в других регионах мира – в Восточной Европе, в Южной Африке, в Латинской Америке – и что это было связано с настоящим триумфом демократии и прав человека, включил немцев в глобальную динамику освобождения, ярким выражением которой стал праздник берлинцев на Стене. Германия стала всемирным символом свободы – какой потрясающий поворот!

21. НОВОЕ ЕДИНСТВО

КОНЕЦ ИСТОРИИ?

Весной 1989 года, еще до бурных событий в Берлине, Праге и Будапеште, американский политолог Фрэнсис Фукуяма опубликовал эссе под названием «Конец истории», которое вызвало живой интерес во всем мире. В нем автор развернул тезис об окончательной победе либерализма, понимаемого здесь как сочетание демократии, капитализма и государства всеобщего благосостояния. В начале ХX века либерализму бросили вызов сначала остатки абсолютизма, затем большевизм и разновидности фашизма, и эти конфликты привели к беспрецедентному насилию, включая угрозу ядерного апокалипсиса. После гибели сначала фашизма, а теперь социализма, история, похоже, возвращается к исходной точке в конце века, по словам Фукуямы, «не к концу идеологий или конвергенции капитализма и социализма, как предсказывалось ранее, а к нескрываемой победе экономического и политического либерализма». Поэтому то, что можно наблюдать в настоящее время, означает «не только конец холодной войны или конкретной эпохи послевоенной истории, но и конец истории вообще, то есть конечную точку идеологического развития человечества и обобщение западной либеральной демократии как окончательной формы управления человечеством»[1]. Яркое название статьи, казалось бы, прекрасно подходило к кризису социалистической государственной системы и победе демократического капитализма в эти месяцы. Поэтому неудивительно, что тезис об окончательной победе либерализма был немедленно подвергнут массовому опровержению: одни указывали на то, что «история», конечно, будет существовать всегда и что «конец истории» – это бессмыслица; другие убеждали, что социализм лишь временно ослаблен и вернется в более демократической и эффективной форме. Третьи возражали, что западный либерализм в конечном итоге привел к войне и социальному неравенству в беспрецедентных масштабах, а потому, возможно, не подходит в качестве высшей точки и завершения истории. Однако эти несколько недальновидные критические замечания упускают суть аргументов Фукуямы. Ведь его аргументы, которые он развил два года спустя в обширной книге, были более интересными: после крушения сначала фашизма и национал-социализма в конце Второй мировой войны, а также после грозящего провала советского и китайского вариантов коммунизма в настоящем, не существует универсальной идеологии, которая хотя бы отдаленно была способна предложить лучшие решения фундаментальных проблем модерного мира, чем либерализм, – ни национализм, ни исламский фундаментализм на это не способны. Фукуяма не ставил под сомнение то, что в будущем сохранятся огромные и, возможно, даже растущие проблемы, требующие срочного решения, такие как бедность, социальная несправедливость, расизм или экологические катастрофы. И конечно, он не сомневался, что история в смысле кризисов, войн и динамичных процессов изменений будет существовать и дальше. Однако, по мнению Фукуямы, ни одна система в настоящее время не способна лучше решить эти глобальные проблемы человечества в краткосрочной или долгосрочной перспективе (или даже может претендовать на это), чем демократический капитализм. Если убрать триумфалистский тон, присущий этому тезису, несмотря на все дифференциации автора, то здесь становится видно, что победа Запада была связана и с дилеммой. Ведь если тезис Фукуямы об окончательном провале радикальных альтернатив либеральной системе, разработанных в XX веке, верен, а в этом мало кто сомневается, то с этого момента основные проблемы человечества уже не могут решаться со стимулирующей надеждой на полную альтернативу, на свержение системы, на создание совершенно иного и лучшего общества, а только в рамках параметров существующей системы порядка. После столетия чрезмерного политического насилия это стало поводом скорее для надежды, чем для скорби, особенно в Германии. Тем не менее это понимание также означало принятие отныне ограниченных политических возможностей для перемен. Идея «последнего рубежа» перед окончательной победой добра над злом была разоблачена в предшествующие десятилетия как нереалистичный романтизм всеобщего спасения.

Был и второй аспект. Советский коммунизм безоговорочно погиб прежде всего из‑за своей жесткости и негибкости. Он был продуктом эпохи тяжелой индустрии, ориентации на прогресс через промышленный рост и реакцией на огромную потребность в безопасности и равенстве, которая распространилась после формирования модерного индустриального общества в последней трети XIX века. У этого коммунизма не было ответов на потребности в свободе, индивидуализации и потреблении, и ему не нашлось места в мире, выходящем за рамки тяжелой промышленности и рабочего класса. Напротив, демократический капитализм, на выживание которого мало кто в Европе рассчитывал в десятилетие перед Второй мировой войной, оказался необычайно динамичным и способным к переменам. И действительно, либеральные общества 1980‑х годов мало чем напоминали общества 1920‑х, тогда как изменения в государственном социализме с 1917 года, по сути, ограничивались уровнем применявшегося им насилия. Это подкрепляло аргумент, что открытые общества, такие как западные либеральные, скорее всего, будут способны гибко реагировать на новые вызовы. Однако вскоре после 1989–1990 годов стало очевидно, что победа демократического капитализма была сопряжена и со специфическими проблемами, которые Фукуяма не включил в свои рассуждения. Прежде всего, жизненный принцип капиталистической экономики основан на росте, и поскольку проблемы в более бедных регионах мира также должны были решаться не путем распределения того, что уже существует, а путем увеличения богатства и роста, предел способности западной