– Понимаю… Но припомни, я ж в твоих книгах вычитал…гибли все республики… а выживали как раз деспотии, где вся власть была в одномкулаке!

– Княже, я не о том!

– Бабушке моей скажи. Если власть не у одного, а умногих, то многие и передерутся. А придет сосед и сожрет всех. Так что я всякуювласть буду грести под себя! Даже верховным волхвом, пожалуй, стану! Как быловстарь. Раньше сам князь приносил жертвы, отправлял обряды в капище. А волхвытолько хвост ему заносили на поворотах. А что? Думаешь, не справлюсь?

Тавр пожал плечами:

– Не знаю. Одно дело сразить в бою дюжину мужиков…которые лезут на тебя с оружием, другое – перерезать горло ребенку! Да ещетупым кремневым ножом.

Шум сражения отдалялся. Оглянувшись, Владимир увидел, чтоотдельные группки германцев еще отбиваются, стоя спина к спине, а вся коннаямасса русичей и печенегов неудержимо гонит и топчет убегающих.

– Не знаю, – ответил он Тавру серьезно. – Ещене резал.

Панаса принесли в стан на щите. Владимир издали увиделмедленное шествие воинов. На большом красном щите в полный рост, с такимисражалась передняя линия, несли воеводу Панаса. Рука бессильно свисала,заплаканный отрок суетливо укладывал ее воеводе на грудь. Воины шли медленно, понуро.С щита все еще капала кровь.

У шатра князя щит сняли с плеч, бережно поставили на землю.Владимир опустился на колени. Сердце стиснуло печалью. Изрубленный Панассмотрел уцелевшим глазом сурово и требовательно. Лицо обезображено, в грудизияли кровавые раны. Похоже, раненого, его подняли на копья.

– Что ты наделал? – сказал он горько. –Сейчас как раз жить да жить! С войнами покончено! Мы возвращаемся. Что я скажутвоей жене, твоим детям?

Один из близких Панасу воинов проворчал:

– Он спасал тебя. А что есть достойнее, чем смертьпринять за други своя?

Владимир поднялся:

– Здесь не хоронить! Предадим земле на его родине. Он итам будет ее беречь и защищать.

Владимир раздраженно ерзал на троне. Справа и слева стоят,ловят каждое слово, каждый взгляд. Почтительно кланяются, лебезят, заискивают,но следят, сволочи! За тем, где возвысил голос, где замедлил, где повел бровью…Надо рыло держать недвижимым, аки лик богов из дерева на капище.

Ни один влиятельный двор без них не обходится: ни княжеский,ни королевский, ни даже императорский. Стоят, шушукаются, от их глаз и ушейничего не скроешь, не утаишь.

А если удалить их всех к такой матери, принимать пословодному в своей комнате? Увы, послы тут же донесут, что новый князь непользуется поддержкой. А там сразу начнут думать, как его сменить да помочьвзобраться на престол более сговорчивому. Приходится выказывать единение,которого нет, наклоняться то к одному, то к другому, выслушивать, но своевнимание распределять так, чтобы предпочтения никому не выказывать. Пусть лучшемеж собой за его внимание грызутся, чем всей сворой кинутся на него.

Выход один: продолжать удалять по одному. Заменять своимилюдьми. Правда, те тут же становятся такими же, начинают тягаться за его внимание,будут выпрашивать земли и людей, но есть ли другой выход? Нужно толькоподбирать сюда умных изгоев, а если и родовитых, то из дальних земель. Еслиопоры нет, земель нет, то поневоле будут держаться за него, помогать ему.Упадет он – загремят и они… Но и слишком долго без раздачи пряников держатьнельзя! Роптать начинают.

Поздно ночью, когда при желтом огоньке светильникарассматривал лист пергамента с изображением его Руси, заметно раздавшейся сбоков, как брюхатая корова, дверь неслышно приотворилась.

– Звал, княже?

– Входи, Тавр, – бросил Владимир, неоглядываясь. – Что скажешь на седьмой день нашей победы?

Тавр развел руками:

– Седьмой? Сколько их миновало, седьмых, а у тебя иплачем не выпросишь отдых! Мне бы завалиться на неделю да выспаться. Даже великийРод, создатель всего сущего, шесть дней творил из Яйца небо, звезды, землю илюдей, а на седьмой завалился отдыхать. То же самое и нам завещал!

Владимир зло отмахнулся:

– Так то Род! Да и не думаю, что седьмой день дан дляпраздности. Это волхвы что-то не тем местом поняли. Седьмой день дан свободнымот работы! Так сказано. Чтобы оглянуться и полдня думать: так ли поступал всешесть дней? Правильно ли?

– А другие полдня? – спросил Тавр с надеждой.

– А другие… другие думать, как правильно прожить и проработатьгрядущие шесть дней! А ты думал, для пьянства и скакания в скоморошьей личине сгулящими девками?

Тавр криво усмехнулся:

– Да это я так спросил. Я не думаю, что есть великийвыбор. Сейчас у тебя под рукой большие силы, и надлежит идти либо на Царьград,либо на болгар, либо направить войска на запад, где ляхи, германцы…

Владимир смотрел набычившись. В темных глазах блисталиопасные искорки, предвестники гнева.

– Почему нет выбора?

– Не было такого князя на Руси, – сказал Таврубежденно, – кто бы не водил войска на соседей! В этом проходила всяжизнь. Вспомни: Самват, Рюрик, Олег, Игорь, Святослав… Все ждут, что ты пойдешьпо стопам отца. Ты похож на него больше, чем были похожи Ярополк и Олег. Гадаюттолько, куда поведешь дружины: на юг, на восток, на запад или север. Вездевраги, княже!

Владимир молчал, упершись обеими руками в карту. Когдаподнял голову, Тавра поразило плясавшее в глазах князя грозное веселье.Владимир хищно улыбнулся, показал острые, как у волка, зубы:

– А я не хочу быть Святославом! Ни вторым, ни дажепервым. Это все враки, что печенежский хан Куря написал на его черепе: «Пустьнаши дети будут похожи на него!» Мои люди своими глазами видели эту окованнуюзлатом чашу. Надпись гласит: «Ищя чужих земель, свою потеряешь». Горько мне, норазве хан не прав? Сколько раз, когда Святослав уводил войска в далекуюБолгарию, печенеги осаждали Киев, жгли и грабили села вокруг? Не-е-ет, больше яграбить чужакам свою землю не дам!

– Еще бы, – согласился Тавр. – Если ужграбить, то самому. Ну-ну, что придумал? Я все жду, когда мы наконец-то головусломим.

– Вот Святослав разгромил Хазарский каганат. И что же?Сам же открыл на Русь дорогу печенегам, которых хазары сдерживали. Печенеги егои погубили! Разобьем печенегов – другая пакость выплеснется из Степи. Так ибудем метаться, как белки в клетке, а кощюнники нам будут славу петь какхрабрым и отважным! А что мы – дурни, кто вспомнит? И кто поймет? Ежели самитакие? Дурня тогда замечают, когда с умным рядом ставят.

Он разгорячился, отпустил пергамент. Тот скрутился в рулон,закачался на столе. Тавр развернул деловито, прижал по краям кружками с кавой,чернильницей и ломтем хлеба.