– Подлая, подлая, подлая, подлая!

Было уже совсем поздно (да и велик ли ноябрьский день),когда Алеша позвонил у ворот острога. Начинало даже смеркаться. Но Алеша знал,что его пропустят к Мите беспрепятственно. Все это у нас, в нашем городке, каки везде. Сначала, конечно, по заключении всего предварительного следствия,доступ к Мите для свидания с родственниками и с некоторыми другими лицами всеже был обставлен некоторыми необходимыми формальностями, но впоследствииформальности не то что ослабели, но для иных лиц, по крайней мере приходивших кМите, как-то сами собой установились некоторые исключения. До того что иной раздаже и свидания с заключенным в назначенной для того комнате происходили почтимежду четырех глаз. Впрочем, таких лиц было очень немного: всего толькоГрушенька, Алеша и Ракитин. Но к Грушеньке очень благоволил сам исправникМихаил Макарович. У старика лежал на сердце его окрик на нее в Мокром. Потом,узнав всю суть, он изменил совсем о ней свои мысли. И странное дело: хотя былтвердо убежден в преступлении Мити, но со времени заключения его все как-тоболее и более смотрел на него мягче: «С хорошею, может быть, душой был человек,а вот пропал, как швед, от пьянства и беспорядка!» Прежний ужас сменился всердце его какою-то жалостью. Что же до Алеши, то исправник очень любил его идавно уже был с ним знаком, а Ракитин, повадившийся впоследствии приходитьочень часто к заключенному, был одним из самых близких знакомых «исправничьихбарышень», как он называл их, и ежедневно терся в их доме. У смотрителя жеострога, благодушного старика, хотя и крепкого служаки, он давал в доме уроки.Алеша же опять-таки был особенный и стародавний знакомый и смотрителя,любившего говорить с ним вообще о «премудрости». Ивана Федоровича, например,смотритель не то что уважал, а даже боялся, главное, его суждений, хотя сам былбольшим философом, разумеется «своим умом дойдя». Но к Алеше в нем былакакая-то непобедимая симпатия. В последний год старик как раз засел заапокрифические Евангелия и поминутно сообщал о своих впечатлениях своемумолодому другу. Прежде даже заходил к нему в монастырь и толковал с ним и сиеромонахами по целым часам. Словом, Алеше, если бы даже он и запоздал вострог, стоило пройти к смотрителю, и дело всегда улаживалось. К тому же кАлеше все до последнего сторожа в остроге привыкли. Караул же, конечно, нестеснял, было бы лишь дозволение начальства. Митя из своей каморки, когдавызывали его, сходил всегда вниз в место, назначенное для свиданий. Войдя вкомнату, Алеша как раз столкнулся с Ракитиным, уже уходившим от Мити. Оба онигромко говорили. Митя, провожая его, чему-то очень смеялся, а Ракитин как будтоворчал. Ракитин, особенно в последнее время, не любил встречаться с Алешей,почти не говорил с ним, даже и раскланивался с натугой. Завидя теперь входящегоАлешу, он особенно нахмурил брови и отвел глаза в сторону, как бы весь занятыйзастегиванием своего большого теплого с меховым воротником пальто. Потом тотчасже принялся искать свой зонтик.

– Своего бы не забыть чего, – пробормотал он, единственночтобы что-нибудь сказать.

– Ты чужого-то чего не забудь! – сострил Митя и тотчас жесам расхохотался своей остроте. Ракитин мигом вспылил.

– Ты это своим Карамазовым рекомендуй, крепостничье вашеотродье, а не Ракитину! – крикнул он вдруг, так и затрясшись от злости.

– Чего ты? Я пошутил! – вскрикнул Митя, – фу, черт! Вот онивсе таковы, – обратился он к Алеше, кивая на быстро уходившего Ракитина, – товсе сидел, смеялся и весел был, а тут вдруг и вскипел! Тебе даже и головой некивнул, совсем, что ли, вы рассорились? Что ты так поздно? Я тебя не то чтождал, а жаждал все утро. Ну да ничего! Наверстаем.

– Что он к тебе так часто повадился? Подружился ты с ним,что ли? – спросил Алеша, кивая тоже на дверь, в которую убрался Ракитин.

– С Михаилом-то подружился? Нет, не то чтоб. Да и чего,свинья! Считает, что я… подлец. Шутки тоже не понимают – вот что в них главное.Никогда не поймут шутки. Да и сухо у них в душе, плоско и сухо, точно как ятогда к острогу подъезжал и на острожные стены смотрел. Но умный человек,умный. Ну, Алексей, пропала теперь моя голова!

Он сел на скамейку и посадил с собою рядом Алешу.

– Да, завтра суд. Что ж, неужели же ты так совсем ненадеешься, брат? – с робким чувством проговорил Алеша.

– Ты это про что? – как-то неопределенно глянул на негоМитя, – ах, ты про суд! Ну, черт! Мы до сих пор все с тобой о пустякахговорили, вот все про этот суд, а я об самом главном с тобою молчал. Да, завтрасуд, только я не про суд сказал, что пропала моя голова. Голова не пропала, ато, что в голове сидело, то пропало. Что ты на меня с такою критикой в лицесмотришь?

– Про что ты это, Митя?

– Идеи, идеи, вот что! Эфика. Это что такое эфика?

– Эфика? – удивился Алеша.

– Да, наука, что ли, какая?

– Да, есть такая наука… только… я, признаюсь, не могу тебеобъяснить, какая наука.

– Ракитин знает. Много знает Ракитин, черт его дери! Вмонахи не пойдет. В Петербург собирается. Там, говорит, в отделение критики, нос благородством направления. Что ж, может пользу принесть и карьеру устроить.Ух, карьеру они мастера! Черт с эфикой! Я-то пропал, Алексей, я-то, Божий тычеловек! Я тебя больше всех люблю. Сотрясается у меня сердце на тебя, вот что.Какой там был Карл Бернар?

– Карл Бернар? – удивился опять Алеша.

– Нет, не Карл, постой, соврал: Клод Бернар. Это что такое?Химия, что ли?

– Это, должно быть, ученый один, – ответил Алеша, – только,признаюсь тебе, и о нем много не сумею сказать. Слышал только, ученый, а какой,не знаю.

– Ну и черт его дери, и я не знаю, – обругался Митя. –Подлец какой-нибудь, всего вероятнее, да и все подлецы. А Ракитин пролезет,Ракитин в щелку пролезет, тоже Бернар. Ух, Бернары! Много их расплодилось!

– Да что с тобою? – настойчиво спросил Алеша.

– Хочет он обо мне, об моем деле статью написать, и тем влитературе свою роль начать, с тем и ходит, сам объяснял. С направлением что-тохочет: «дескать, нельзя было ему не убить, заеден средой», и проч., объяснялмне. С оттенком социализма, говорит, будет. Ну и черт его дери, с оттенком такс оттенком, мне все равно. Брата Ивана не любит, ненавидит, тебя тоже нежалует. Ну, а я его не гоню, потому что человек умный. Возносится очень,однако. Я ему сейчас вот говорил: «Карамазовы не подлецы, а философы, потомучто все настоящие русские люди философы, а ты хоть и учился, а не философ, тысмерд». Смеется, злобно так. А я ему: де мыслибус non est disputandum,[33]хороша острота? По крайней мере и я в классицизм вступил, – захохотал вдругМитя.

– Отчего ты пропал-то? Вот ты сейчас сказал? – перебилАлеша.