– Как вам не совестно разрушать себя?

– Я хочу себя разрушать. Тут есть один мальчик, он подрельсами пролежал, когда над ним вагоны ехали. Счастливец! Послушайте, теперьвашего брата судят за то, что он отца убил, и все любят, что он отца убил.

– Любят, что отца убил?

– Любят, все любят! Все говорят, что это ужасно, но про себяужасно любят. Я первая люблю.

– В ваших словах про всех есть несколько правды, –проговорил тихо Алеша.

– Ах, какие у вас мысли! – взвизгнула в восторге Лиза, – этоу монаха-то! Вы не поверите, как я вас уважаю, Алеша, за то, что вы никогда нелжете. Ах, я вам один мой смешной сон расскажу: мне иногда во сне снятся черти,будто ночь, я в моей комнате со свечкой, и вдруг везде черти, во всех углах, ипод столом, и двери отворяют, а их там за дверями толпа, и им хочется войти именя схватить. И уж подходят, уж хватают. А я вдруг перекрещусь, и они всеназад, боятся, только не уходят совсем, а у дверей стоят и по углам, ждут. Ивдруг мне ужасно захочется вслух начать Бога бранить, вот и начну бранить, аони-то вдруг опять толпой ко мне, так и обрадуются, вот уж и хватают меняопять, а я вдруг опять перекрещусь – а они все назад. Ужасно весело, духзамирает.

– И у меня бывал этот самый сон, – вдруг сказал Алеша.

– Неужто? – вскрикнула Лиза в удивлении. – Послушайте, Алеша,не смейтесь, это ужасно важно: разве можно, чтоб у двух разных был один и тотже сон?

– Верно, можно.

– Алеша, говорю вам, это ужасно важно, – в каком-точрезмерном уже удивлении продолжала Лиза. – Не сон важен, а то, что вы могливидеть этот же самый сон, как и я. Вы никогда мне не лжете, не лгите и теперь:это правда? Вы не смеетесь?

– Правда.

Лиза была чем-то ужасно поражена и на полминутку примолкла.

– Алеша, ходите ко мне, ходите ко мне чаще, – проговорилаона вдруг молящим голосом.

– Я всегда, всю жизнь буду к вам приходить, – твердо ответилАлеша.

– Я ведь одному вам говорю, – начала опять Лиза. – Я себеодной говорю, да еще вам. Вам одному в целом мире. И вам охотнее, чем самойсебе говорю. И вас совсем не стыжусь. Алеша, почему я вас совсем не стыжусь,совсем? Алеша, правда ли, что жиды на Пасху детей крадут и режут?

– Не знаю.

– Вот у меня одна книга, я читала про какой-то где-то суд, ичто жид четырехлетнему мальчику сначала все пальчики обрезал на обеих ручках, апотом распял на стене, прибил гвоздями и распял, а потом на суде сказал, чтомальчик умер скоро, чрез четыре часа. Эка скоро! Говорит: стонал, все стонал, атот стоял и на него любовался. Это хорошо!

– Хорошо?

– Хорошо. Я иногда думаю, что это я сама распяла. Он висит истонет, а я сяду против него и буду ананасный компот есть. Я очень люблюананасный компот. Вы любите?

Алеша молчал и смотрел на нее. Бледно-желтое лицо ее вдругисказилось, глаза загорелись.

– Знаете, я про жида этого как прочла, то всю ночь так итряслась в слезах. Воображаю, как ребеночек кричит и стонет (ведь четырехлетниемальчики понимают), а у меня все эта мысль про компот не отстает. Утром япослала письмо к одному человеку, чтобы непременно пришел ко мне. Он пришел, ая ему вдруг рассказала про мальчика и про компот, все рассказала, все, исказала, что «это хорошо». Он вдруг засмеялся и сказал, что это в самом делехорошо. Затем встал и ушел. Всего пять минут сидел. Презирал он меня, презирал?Говорите, говорите, Алеша, презирал он меня или нет? – выпрямилась она накушетке, засверкав глазами.

– Скажите, – проговорил в волнении Алеша, – вы сами егопозвали, этого человека?

– Сама.

– Письмо ему послали?

– Письмо.

– Собственно про это спросить, про ребенка?

– Нет, совсем не про это, совсем. А как он вошел, я сейчаспро это и спросила. Он ответил, засмеялся, встал и ушел.

– Этот человек честно с вами поступил, – тихо проговорилАлеша.

– А меня презирал? Смеялся?

– Нет, потому что он сам, может, верит ананасному компоту.Он тоже очень теперь болен, Lise.

– Да, верит! – засверкала глазами Лиза.

– Он никого не презирает, – продолжал Алеша. – Он тольконикому не верит. Коль не верит, то, конечно, и презирает.

– Стало быть, и меня? Меня?

– И вас.

– Это хорошо, – как-то проскрежетала Лиза. – Когда он вышели засмеялся, я почувствовала, что в презрении быть хорошо. И мальчик сотрезанными пальчиками хорошо, и в презрении быть хорошо…

И она как-то злобно и воспаленно засмеялась Алеше в глаза.

– Знаете, Алеша, знаете, я бы хотела… Алеша, спасите меня! –вскочила она вдруг с кушетки, бросилась к нему и крепко обхватила его руками. –Спасите меня, – почти простонала она. – Разве я кому-нибудь в мире скажу, чтовам говорила? А ведь я правду, правду, правду говорила! Я убью себя, потому чтомне все гадко! Я не хочу жить, потому что мне все гадко! Мне все гадко, всегадко! Алеша, зачем вы меня совсем, совсем не любите! – закончила она висступлении.

– Нет, люблю! – горячо ответил Алеша.

– А будете обо мне плакать, будете?

– Буду.

– Не за то, что я вашею женой не захотела быть, а просто обомне плакать, просто?

– Буду.

– Спасибо! Мне только ваших слез надо. А все остальные пустьказнят меня и раздавят ногой, все, все, не исключая никого! Потому что я нелюблю никого. Слышите, ни-ко-го! Напротив, ненавижу! Ступайте, Алеша, вам порак брату! – оторвалась она от него вдруг.

– Как же вы останетесь? – почти в испуге проговорил Алеша.

– Ступайте к брату, острог запрут, ступайте, вот ваша шляпа!Поцелуйте Митю, ступайте, ступайте!

И она с силой почти выпихнула Алешу в двери. Тот смотрел сгорестным недоумением, как вдруг почувствовал в своей правой руке письмо,маленькое письмецо, твердо сложенное и запечатанное. Он взглянул и мгновеннопрочел адрес: Ивану Федоровичу Карамазову. Он быстро поглядел на Лизу. Лицо еесделалось почти грозно.

– Передайте, непременно передайте! – исступленно, всясотрясаясь, приказывала она, – сегодня, сейчас! Иначе я отравлюсь! Я вас затеми звала!

И быстро захлопнула дверь. Щелкнула щеколда. Алеша положилписьмо в карман и пошел прямо на лестницу, не заходя к госпоже Хохлаковой, дажезабыв о ней. А Лиза, только что удалился Алеша, тотчас же отвернула щеколду,приотворила капельку дверь, вложила в щель свой палец и, захлопнув дверь, изовсей силы придавила его. Секунд через десять, высвободив руку, она тихо,медленно прошла на свое кресло, села, вся выпрямившись, и стала пристальносмотреть на свой почерневший пальчик и на выдавившуюся из-под ногтя кровь. Губыее дрожали, и она быстро, быстро шептала про себя: