– Так, но не думаю, чтобы вам можно было явиться.

– Я могу сидеть; ах, вы меня сбиваете! Этот процесс, этотдикий поступок, и потом все идут в Сибирь, другие женятся, и все это быстро,быстро, и все меняется, и, наконец, ничего, все старики и в гроб смотрят. Ну ипусть, я устала. Эта Катя – cette charmante personne,[31] она разбила все моинадежды: теперь она пойдет за одним вашим братом в Сибирь, а другой ваш братпоедет за ней и будет жить в соседнем городе, и все будут мучить друг друга.Меня это с ума сводит, а главное, эта огласка: во всех газетах в Петербурге и вМоскве миллион раз писали. Ах да, представьте себе, и про меня написали, что ябыла «милым другом» вашего брата, я не хочу проговорить гадкое слово,представьте себе, ну представьте себе!

– Этого быть не может! Где же и как написали?

– Сейчас покажу. Вчера получила – вчера и прочла. Вот здесьв газете «Слухи», в петербургской. Эти «Слухи» стали издаваться с нынешнегогода, я ужасно люблю слухи, и подписалась, и вот себе на голову: вот они какиеоказались слухи. Вот здесь, вот в этом месте, читайте.

И она протянула Алеше газетный листок, лежавший у ней подподушкой.

Она не то что была расстроена, она была как-то вся разбита,и действительно, может быть, у ней все в голове свернулось в комок. Газетноеизвестие было весьма характерное и, конечно, должно было на нее очень щекотливоподействовать, но она, к своему счастью может быть, не способна была в сиюминуту сосредоточиться на одном пункте, а потому чрез минуту могла забыть дажеи о газете и перескочить совсем на другое. Про то же, что повсеместно по всейРоссии уже прошла слава об ужасном процессе, Алеша знал давно, и, Боже, какиедикие известия и корреспонденции успел он прочесть за эти два месяца средидругих, верных, известий о своем брате, о Карамазовых вообще и даже о себесамом. В одной газете даже сказано было, что он от страху после преступлениябрата посхимился и затворился; в другой это опровергали и писали, напротив, чтоон вместе со старцем своим Зосимой взломали монастырский ящик и «утекли измонастыря». Теперешнее же известие в газете «Слухи» озаглавлено было: «ИзСкотопригоньевска (увы, так называется наш городок, я долго скрывал его имя), кпроцессу Карамазова». Оно было коротенькое, и о госпоже Хохлаковой прямо ничегоне упоминалось, да и вообще все имена были скрыты. Извещалось лишь, чтопреступник, которого с таким треском собираются теперь судить, отставнойармейский капитан, нахального пошиба, лентяй и крепостник, то и дело занималсяамурами и особенно влиял на некоторых «скучающих в одиночестве дам». Одна-детакая дама из «скучающих вдовиц», молодящаяся, хотя уже имеющая взрослую дочь,до того им прельстилась, что всего только за два часа до преступленияпредлагала ему три тысячи рублей с тем, чтоб он тотчас же бежал с нею назолотые прииски. Но злодей предпочел-де лучше убить отца и ограбить его именнона три же тысячи, рассчитывая сделать это безнаказанно, чем тащиться в Сибирь ссорокалетними прелестями своей скучающей дамы. Игривая корреспонденция эта, каки следует, заканчивалась благородным негодованием насчет безнравственностиотцеубийства и бывшего крепостного права. Прочтя с любопытством, Алеша свернуллисток и передал его обратно госпоже Хохлаковой.

– Ну как же не я? – залепетала она опять, – ведь это я, япочти за час предлагала ему золотые прииски, и вдруг «сорокалетние прелести»!Да разве я затем? Это он нарочно! Прости ему вечный судья за сорокалетниепрелести, как и я прощаю, но ведь это… ведь это знаете кто? Это ваш другРакитин.

– Может быть, – сказал Алеша, – хотя я ничего не слыхал.

– Он, он, а не «может быть»! Ведь я его выгнала… Ведь вызнаете всю эту историю?

– Я знаю, что вы его пригласили не посещать вас впредь, ноза что именно – этого я… от вас по крайней мере, не слыхал.

– А стало быть, от него слышали! Что ж он, бранит меня,очень бранит?

– Да, он бранит, но ведь он всех бранит. Но за что вы емуотказали – я и от него не слыхал. Да и вообще я очень редко с ним встречаюсь.Мы не друзья.

– Ну, так я вам это все открою и, нечего делать, покаюсь,потому что тут есть одна черта, в которой я, может быть, сама виновата. Толькомаленькая, маленькая черточка, самая маленькая, так что, может быть, ее и нетвовсе. Видите, голубчик мой, – госпожа Хохлакова вдруг приняла какой-то игривыйвид, и на устах ее замелькала милая, хотя и загадочная улыбочка, – видите, яподозреваю… вы меня простите, Алеша, я вам как мать… о нет, нет, напротив, я квам теперь как к моему отцу… потому что мать тут совсем не идет… Ну, все равнокак к старцу Зосиме на исповеди, и это самое верное, это очень подходит:назвала же я вас давеча схимником, – ну так вот этот бедный молодой человек,ваш друг Ракитин (о Боже, я просто на него не могу сердиться! Я сержусь излюсь, но не очень), одним словом, этот легкомысленный молодой человек вдруг,представьте себе, кажется, вздумал в меня влюбиться. Я это потом, потом тольковдруг приметила, но вначале, то есть с месяц назад, он стал бывать у меня чаще,почти каждый день, хотя и прежде мы были знакомы. Я ничего не знаю… и вот вдругменя как бы озарило, и я начинаю, к удивлению, примечать. Вы знаете, я уже двамесяца тому назад начала принимать этого скромного, милого и достойногомолодого человека, Петра Ильича Перхотина, который здесь служит. Вы столько разего встречали сами. И не правда ли, он достойный, серьезный. Приходит он в тридня раз, а не каждый день (хотя пусть бы и каждый день), и всегда так хорошоодет, и вообще я люблю молодежь, Алеша, талантливую, скромную, вот как вы, а унего почти государственный ум, он так мило говорит, и я непременно, непременнобуду просить за него. Это будущий дипломат. Он в тот ужасный день меня почти отсмерти спас, придя ко мне ночью. Ну, а ваш друг Ракитин приходит всегда в такихсапогах и протянет их по ковру… одним словом, он начал мне даже что-тонамекать, а вдруг один раз, уходя, пожал мне ужасно крепко руку. Только что онмне пожал руку, как вдруг у меня разболелась нога. Он и прежде встречал у меняПетра Ильича и, верите ли, все шпыняет его, все шпыняет, так и мычит на него зачто-то. Я только смотрю на них обоих, как они сойдутся, а внутри смеюсь. Вотвдруг я сижу одна, то есть нет, я тогда уж лежала, вдруг я лежу одна, МихаилИванович и приходит и, представьте, приносит свои стишки, самые коротенькие, намою больную ногу, то есть описал в стихах мою больную ногу. Постойте, как это:

Эта ножка, эта ножка

Разболелася немножко…

– или как там, – вот никак не могу стихов запомнить, – уменя тут лежат, – ну я вам потом покажу, только прелесть, прелесть, и, знаете,не об одной только ножке, а и нравоучительное, с прелестною идеей, только я еезабыла, одним словом, прямо в альбом. Ну, я, разумеется, поблагодарила, и онбыл видимо польщен. Не успела поблагодарить, как вдруг входит и Петр Ильич, аМихаил Иванович вдруг насупился как ночь. Я уж вижу, что Петр Ильич ему вчем-то помешал, потому что Михаил Иванович непременно что-то хотел сказатьсейчас после стихов, я уж предчувствовала, а Петр Ильич и вошел. Я вдруг ПетруИльичу стихи и показываю, да и не говорю, кто сочинил. Но я уверена, я уверена,что он сейчас догадался, хотя и до сих пор не признается, а говорит, что недогадался; но это он нарочно. Петр Ильич тотчас захохотал и начал критиковать:дрянные, говорит, стишонки, какой-нибудь семинарист написал, – да, знаете, стаким азартом, с таким азартом! Тут ваш друг, вместо того чтобы рассмеяться,вдруг совсем и взбесился… Господи, я думала, они подерутся: «Это я, говорит,написал. Я, говорит, написал в шутку, потому что считаю за низость писать стихи…Только стихи мои хороши. Вашему Пушкину за женские ножки монумент хотятставить, а у меня с направлением, а вы сами, говорит, крепостник; вы, говорит,никакой гуманности не имеете, вы никаких теперешних просвещенных чувств нечувствуете, вас не коснулось развитие, вы, говорит, чиновник и взятки берете!»Тут уж я начала кричать и молить их. А Петр Ильич, вы знаете, такой не робкий,и вдруг принял самый благородный тон: смотрит на него насмешливо, слушает иизвиняется: «Я, говорит, не знал. Если б я знал, я бы не сказал, я бы, говорит,похвалил… Поэты, говорит, все так раздражительны…» Одним словом, такие насмешкипод видом самого благородного тона. Это он мне сам потом объяснил, что это всебыли насмешки, а я думала, он и в самом деле. Только вдруг я лежу, как воттеперь пред вами, и думаю: будет или не будет благородно, если я МихаилаИвановича вдруг прогоню за то, что неприлично кричит у меня в доме на моегогостя? И вот верите ли: лежу, закрыла глаза и думаю: будет или не будетблагородно, и не могу решить, и мучаюсь, мучаюсь, и сердце бьется: крикнуть альне крикнуть? Один голос говорит: кричи, а другой говорит: нет, не кричи! Толькочто этот другой голос сказал, я вдруг и закричала и вдруг упала в обморок. Ну,тут, разумеется, шум. Я вдруг встаю и говорю Михаилу Ивановичу: мне горько вамобъявить, но я не желаю вас более принимать в моем доме. Так и выгнала. Ах,Алексей Федорович! Я сама знаю, что скверно сделала, я все лгала, я вовсе нанего не сердилась, но мне вдруг, главное вдруг, показалось, что это будет такхорошо, эта сцена… Только верите ли, эта сцена все-таки была натуральна, потомучто я даже расплакалась и несколько дней потом плакала, а потом вдруг послеобеда все и позабыла. Вот он и перестал ходить уже две недели, я и думаю: данеужто ж он совсем не придет? Это еще вчера, а вдруг к вечеру приходят эти«Слухи». Прочла и ахнула, ну кто же написал, это он написал, пришел тогдадомой, сел – и написал; послал – и напечатали. Ведь это две недели как было.Только, Алеша, ужас я что говорю, а вовсе не говорю, об чем надо? Ах, самоговорится!