– Я к Lise.

– Ах, да! Так вы не забудете, не забудете, о чем я васпросила? Тут судьба, судьба!

– Конечно, не забуду, если только можно… но я так опоздал, –пробормотал, поскорее ретируясь, Алеша.

– Нет, наверно, наверно заходите, а не «если можно», иначе яумру! – прокричала вслед ему госпожа Хохлакова, но Алеша уже вышел из комнаты.

Войдя к Лизе, он застал ее полулежащею в ее прежнем кресле,в котором ее возили, когда она еще не могла ходить. Она не тронулась к немунавстречу, но зоркий, острый ее взгляд так и впился в него. Взгляд былнесколько воспаленный, лицо бледно-желтое. Алеша изумился тому, как онаизменилась в три дня, даже похудела. Она не протянула ему руки. Он сампритронулся к ее тонким, длинным пальчикам, неподвижно лежавшим на ее платье,затем молча сел против нее.

– Я знаю, что вы спешите в острог, – резко проговорила Лиза,– а вас два часа задержала мама, сейчас вам про меня и про Юлию рассказала.

– Почему вы узнали? – спросил Алеша.

– Я подслушивала. Чего вы на меня уставились? Хочуподслушивать и подслушиваю, ничего тут нет дурного. Прощенья не прошу.

– Вы чем-то расстроены?

– Напротив, очень рада. Только что сейчас рассуждала опять,в тридцатый раз: как хорошо, что я вам отказала и не буду вашей женой. Вы вмужья не годитесь: я за вас выйду, и вдруг дам вам записку, чтобы снести тому,которого полюблю после вас, вы возьмете и непременно отнесете, да еще ответпринесете. И сорок лет вам придет, и вы все так же будете мои такие запискиносить.

Она вдруг засмеялась.

– В вас что-то злобное и в то же время что-то простодушное,– улыбнулся ей Алеша.

– Простодушное это то, что я вас не стыжусь. Мало того, чтоне стыжусь, да и не хочу стыдиться, именно пред вами, именно вас. Алеша, почемуя вас не уважаю? Я вас очень люблю, но я вас не уважаю. Если б уважала, ведь неговорила бы не стыдясь, ведь так?

– Так.

– А верите вы, что я вас не стыжусь?

– Нет, не верю.

Лиза опять нервно засмеялась; говорила она скоро, быстро.

– Я вашему брату Дмитрию Федоровичу конфет в острог послала.Алеша, знаете, какой вы хорошенький! Я вас ужасно буду любить за то, что вы такскоро позволили мне вас не любить.

– Вы для чего меня сегодня звали, Lise?

– Мне хотелось вам сообщить одно мое желание. Я хочу, чтобыменя кто-нибудь истерзал, женился на мне, а потом истерзал, обманул, ушел иуехал. Я не хочу быть счастливою!

– Полюбили беспорядок?

– Ах, я хочу беспорядка. Я все хочу зажечь дом. Я воображаю,как это я подойду и зажгу потихоньку, непременно чтобы потихоньку. Они-тотушат, а он-то горит. А я знаю, да молчу. Ах, глупости! И как скучно!

Она с отвращением махнула ручкой.

– Богато живете, – тихо проговорил Алеша.

– Лучше, что ль, бедной-то быть?

– Лучше.

– Это вам ваш монах покойный наговорил. Это неправда. Пустья богата, а все бедные, я буду конфеты есть и сливки пить, а тем никому не дам.Ах, не говорите, не говорите ничего, – замахала она ручкой, хотя Алеша и рта неоткрывал, – вы мне уж прежде все это говорили, я все наизусть знаю. Скучно.Если я буду бедная, я кого-нибудь убью, – да и богата если буду, может быть,убью, – что сидеть-то! А знаете, я хочу жать, рожь жать. Я за вас выйду, а выстаньте мужиком, настоящим мужиком, у нас жеребеночек, хотите? Вы Калгановазнаете?

– Знаю.

– Он все ходит и мечтает. Он говорит: зачем взаправду жить,лучше мечтать. Намечтать можно самое веселое, а жить скука. А ведь сам скороженится, он уж и мне объяснялся в любви. Вы умеете кубари спускать?

– Умею.

– Вот это он, как кубарь: завертеть его и спустить истегать, стегать, стегать кнутиком: выйду за него замуж, всю жизнь будуспускать. Вам не стыдно со мной сидеть?

– Нет.

– Вы ужасно сердитесь, что я не про святое говорю. Я не хочубыть святою. Что сделают на том свете за самый большой грех? Вам это должнобыть в точности известно.

– Бог осудит, – пристально вглядывался в нее Алеша.

– Вот так я и хочу. Я бы пришла, а меня бы и осудили, а я бывдруг всем им и засмеялась в глаза. Я ужасно хочу зажечь дом, Алеша, наш дом,вы мне все не верите?

– Почему же? Есть даже дети, лет по двенадцати, которымочень хочется зажечь что-нибудь, и они зажигают. Это вроде болезни.

– Неправда, неправда, пусть есть дети, но я не про то.

– Вы злое принимаете за доброе: это минутный кризис, в этомваша прежняя болезнь, может быть, виновата.

– А вы таки меня презираете! Я просто не хочу делать доброе,я хочу делать злое, а никакой тут болезни нет.

– Зачем делать злое?

– А чтобы нигде ничего не осталось. Ах, как бы хорошо, кабыничего не осталось! Знаете, Алеша, я иногда думаю наделать ужасно много зла ивсего скверного, и долго буду тихонько делать, и вдруг все узнают. Все меняобступят и будут показывать на меня пальцами, а я буду на всех смотреть. Этоочень приятно. Почему это так приятно, Алеша?

– Так. Потребность раздавить что-нибудь хорошее али вот, каквы говорили, зажечь. Это тоже бывает.

– Я ведь не то что говорила, я ведь и сделаю.

– Верю.

– Ах, как я вас люблю за то, что вы говорите: верю. И ведьвы вовсе, вовсе не лжете. А может быть, вы думаете, что я вам все это нарочно,чтобы вас дразнить?

– Нет, не думаю… хотя, может быть, и есть немного этойпотребности.

– Немного есть. Никогда пред вами не солгу, – проговорилаона со сверкнувшими каким-то огоньком глазами.

Алешу всего более поражала ее серьезность: ни тенисмешливости и шутливости не было теперь в ее лице, хотя прежде веселость ишутливость не покидали ее в самые «серьезные» ее минуты.

– Есть минуты, когда люди любят преступление, – задумчивопроговорил Алеша.

– Да, да! Вы мою мысль сказали, любят, все любят и всегдалюбят, а не то что «минуты». Знаете, в этом все как будто когда-то условилисьлгать и все с тех пор лгут. Все говорят, что ненавидят дурное, а про себя всеего любят.

– А вы все по-прежнему дурные книги читаете?

– Читаю. Мама читает и под подушку прячет, а я краду.