степени реляционный характер и вряд ли может быть механизирован. В идеале в посткапиталистическом обществе мы могли бы механизировать некоторые рутинные операции в домашнем хозяйстве. Также, как только мы возьмем под контроль то, какая именно технология производится, с какими целями и в каких условиях, мы могли бы опереться на новые формы коммуникации в обучении, развлечении и информировании. Но как механизировать уход за ребенком – купание, объятия, утешения, одевание и кормление, как механизировать сексуальные услуги или же помощь тем, кто болен или стар и не может сам себя обслуживать? Какая машина могла бы овладеть навыками и аффектами, необходимыми для всех этих задач? Определенные попытки в этом направлении были, конечно, сделаны: например, были созданы «боты-сиделки» (nursebots)[152], а также интерактивные «любовные боты» (lovebots); возможно, в будущем начнется производство механических матерей. Но даже если предположить, что такие устройства будут нам по карману, мы должны задаться вопросом о том, какова будет эмоциональная цена их внедрения в наши дома, где они заменят живой труд. С другой стороны, если репродуктивный труд может быть механизирован лишь отчасти, то Марксова схема, в которой расширение материального богатства зависит от автоматизации и сокращения необходимого труда, рушится, поскольку домашние обязанности, и особенно уход за детьми, составляет наибольшую часть труда на этой планете. Само понятие общественно необходимой работы утрачивает в таком случае свое основание. Как определить общественно необходимый труд, если крупнейший и важнейший его сектор не считается существенным? Какими критериями и принципами будет определяться организация заботы, сексуального труда и деторождения, если все эти виды деятельности не считаются общественно необходимыми?

Растущий скепсис в отношении существенного сокращения домашнего труда за счет механизации – одна из причин, по которой среди феминисток возрождается интерес и проводятся эксперименты с коллективными формами воспроизводства и созданием репродуктивных общин[153], позволяющих перераспределить обязанности среди большего числа субъектов, чем в нуклеарной семье[154]. В то же время под давлением экономического кризиса ширится борьба за наши естественные общие блага (земли, воды, леса) и за создание коммунальных видов деятельности (например, коллективных закупок и приготовления еды, городского садоводства). Также важно, что «основная доля ежедневных потребностей всего мира по-прежнему удовлетворяется третьим миром, где женщины выращивают пищевые культуры за пределами денежных схем», на основе весьма ограниченных технологий и часто на неиспользуемых государственных землях[155]. В эпоху программ жесткой экономии, которые грозят геноцидом, работа этих крестьянок определяет, выживут ли миллионы[156]. Однако это именно тот тип труда, ориентированного на средства существования, который, по мнению Маркса, должен быть уничтожен, поскольку он считал рационализацию сельского хозяйства, то есть ее организацию в виде широкомасштабного и научно обоснованного производства, «одним из великих результатов капиталистического способа производства» и утверждал, что она стала возможной только благодаря экспроприации прямого производителя[157].

О мифе прогрессивности капитализма

Хотя критика теории Маркса в той ее части, где она говорит о способности освободить человечество от рутины и нужды, действительно необходима, есть и другие причины, по которым следует отвергнуть веру Маркса в необходимость и прогрессивность капитализма. Во-первых, эта теория недооценивает знания и богатство, произведенные некапиталистическими обществами, как и то, что капитализм в значительной мере построил свою власть на их присвоении – и это весьма важное наблюдение, если мы не хотим попасть под гипноз капиталистического развития знаний и потерять всякую решимость покончить с ним. В самом деле, политически важно напомнить о том, что общества, уничтоженные капитализмом, достигли высоких уровней знаний и технологий за тысячи лет до начала механизации – они научились путешествовать по морям на большие расстояния, открыли благодаря ночным наблюдениям созвездия и создали зерновые культуры, которые поддерживали человеческую жизнь на планете[158]. Достаточно посмотреть на фантастическое разнообразие семян и растений, которые смогли выращивать коренные американцы, достигнув такого уровня сельскохозяйственной технологии, который и по сей день остается непревзойденным, поскольку в одной только Центральной Америке было создано две сотни разновидностей кукурузы и картофеля, что резко контрастирует с разрушением биоразнообразия, которое мы сегодня наблюдаем в сфере научно организованного капиталистического сельского хозяйства[159].

Капитализм не изобрел общественную кооперацию или же широкое взаимодействие, под которым Маркс имел в виду торговлю и культурные обмены. Напротив, появление капитализма означало уничтожение обществ, которые были связаны коммунальными отношениями собственности и кооперативными формами труда, а также обширными торговыми сетями. Высоко кооперативные системы труда до колонизации были нормой на обширных территориях от Индийского океана до Анд. Мы можем вспомнить систему айлью в Боливии и Перу, а также системы общинных земель в Африке, которые просуществовали до XXI века – все они являются контрапунктами к представлению Маркса об «изолированности сельской жизни»[160]. Также и в Европе капитализм уничтожил общины, материально определявшиеся не только коллективными использованием земель и трудовыми отношениями, но и ежедневной борьбой против феодальной власти, которая создала новые кооперативные формы жизни, например те, с которыми экспериментировали движения еретиков (катары, вальденсы), исследованные мной в работе «Калибан и ведьма»[161].

Неслучайно то, что капитализм смог утвердиться только благодаря насилию и разрушению, к которому относится и истребление тысяч женщин за два столетия охоты на ведьм, которым было сломлено сопротивление, принявшее к XVI веку форму крестьянских войн. Развитие капитализма, не будучи ни в коей мере вектором прогресса, было контрреволюцией, которая подорвала распространение новых форм коммунализма, созданных в борьбе, а также тех форм, что существовали в феодальных усадьбах. Кроме того, для создания революционного сочетания и ассоциации свободных производителей, которое рассматривается Марксом к концу первого тома «Капитала», нужно нечто намного большее развития широкой промышленности[162]. Возможно, капитал и широкая промышленность и правда запустили «концентрацию средств производства» и кооперацию в трудовом процессе, которая возникает из разделения труда[163], однако кооперация, необходимая для революционного процесса, качественно отличается от технического фактора, который Маркс называет – наряду с наукой и техникой – «основной формой капиталистического способа производства»[164]. Спорно даже и то, можем ли мы говорить о кооперации в случае трудовых отношений, которые не контролируются самими рабочими, а потому не оставляют места для независимых решений, если только не считать периодов сопротивления, когда капиталистическая организация труда подрывается. Также мы не можем игнорировать и то, что кооперация, которой Маркс восхищался, считая ее отличительным признаком капиталистической организации труда, исторически стала возможной именно на основе уничтожения навыков рабочих и их кооперации в борьбе[165].

Во-вторых, предполагать, что капиталистическое развитие неизбежно, не говоря уже о том, что оно необходимо или желательно