с индейцами. Одна такая проповедь, в частности, ужаснула многих поселенцев до глубины души. В четвертое воскресенье Рождественского поста (21 декабря) 1511 г. брат Антонио де Монтесинос прочел ее толпе прихожан, которые как раз начали ценить доминиканцев за их пастырский дар. Меньше всего они ожидали, что красноречивый монах обвинит их в том, что они погрязли в смертных грехах. Но, по словам Бартоломе де Лас Касаса, именно это и сделал брат Антонио.

Глава 4

Вопрос справедливости

В то воскресное утро поселенцы, облаченные в свои лучшие наряды, с нетерпением вошли в церковь и с должным почтением заняли свои места. Некоторые из них, возможно, отметили для себя тот парадоксальный факт, что в городе под названием Санто-Доминго (в честь святого Доминика, основателя ордена братьев-проповедников) доминиканская проповедь была пока в новинку. Тем не менее пятнадцать монахов, недавно прибывших из Испании, оказались прекрасными ораторами. Их предводитель, брат Педро де Кордова, был человеком образованным и праведным; вскоре после того, как доминиканцев тепло встретил сам Диего Колон, он произнес замечательную проповедь – «вдохновленную небесами», по словам Бартоломе де Лас Касаса, – перед поселенцами в Консепсьон-де-ла-Вега. Едва закончив, Педро попросил своих слушателей отправить в церковь всех служащих у них туземцев. Колонисты выполнили его просьбу, прислав, по словам Лас Касаса, «мужчин и женщин, старых и молодых», и монах с помощью переводчиков рассказал им о Священной истории «от Сотворения мира до распятия Господа нашего Иисуса Христа» в манере «настолько вдохновляющей, что никто из присутствующих никогда не слышал подобного»[186].

Занимая свои места в церкви в то четвертое воскресенье Рождественского поста, поселенцы предполагали, что услышат от монаха, присланного испанской короной содействовать должному обращению таино в христианство, слова пастырского одобрения. Да и как могло быть иначе? Как гласили многочисленные королевские инструкции, изданные с тех пор, как в Испанию пришли первые новости об открытии Эспаньолы, туземец, должным образом обращенный в христианство, по определению был в должной мере цивилизованным. Монахи прибыли на остров, чтобы помочь поселенцам указать таино на положенное им место верных подданных короны и подчиненных членов иерархически упорядоченной общины. Все конфликты и обиды, которые разделяли различные группы поселенцев – от видавших виды ветеранов, приплывших на Эспаньолу с Колумбом, до тех, кто прибыл с Овандо или совсем недавно с Диего Колоном, – меркли на фоне столь высоких соображений. По крайней мере, таковы были ожидания.

«Ego vox clamantis in deserto, – начал доминиканец Антонио де Монтесинос. – Я глас вопиющего в пустыне». Это слова пророка Исаии, которые в то конкретное воскресенье были цитатой из Евангелия от Матфея (3:3), и прихожане Санто-Доминго, разумеется, слышали их не в первый раз. Но в то утро брат Антонио, дабы избавить свою паству от любого возможного самоуспокоения, решил прибегнуть к тому, что Лас Касас позже назовет его «гневным» стилем»[187]. Брат Антонио объявил себя гласом, вопиющим в пустыне Эспаньолы, и был полон решимости заставить поселенцев «внимать» ему «не как-нибудь, а всем своим существом и всем сердцем». «Сей глас – продолжил он, – будет вам внове; и будет он вам в укор, и в порицание, и в осуждение, и в устрашение, и доселе вы ничего подобного не слышали, да и не чаяли слышать». После драматической паузы, от которой, как пишет Лас Касас, «всех присутствующих дрожь пробирала и им казалось, что они уже на Страшном суде», монах с праведным гневом провозгласил: «Сей глас вещает, что все вы обретаетесь в смертном грехе и в грехе том живете и умираете, обращаясь столь жестоко и беззаконно с этими ни в чем неповинными людьми». Затем он потребовал объяснения, на каком праве или на основании какого ложного понимания справедливости поселенцы держат своих подопечных в таком «жестоком и чудовищном рабстве». На какой авторитет они могут сослаться, чтобы оправдать «столь неправедные войны против миролюбивых и кротких людей»? Почему они смеют «так угнетать и терзать» коренных жителей острова, держа их без должного питания и отдыха, не говоря уже о наставлениях в вере? «Разве они не люди?» – подытожил монах эту череду вопросов, призванных достучаться до совести прихожан. «Разве нет у них души и разума? Разве не должны вы любить их, как самих себя? Ужели вам это невдомек? Ужели вам это непонятно? Ужели ваши души, – гремел его голос, – погрузились в непробудный сон?»[188].

Единственный имеющийся у нас источник, повествующий об этом прославленном эпизоде, – книга Бартоломе де Лас Касаса, в чьем изложении проповедь Антонио де Монтесиноса напоминает его собственную «Кратчайшую реляцию о разрушении Индий», написанную многими годами позже в стремлении шокировать членов Королевского верховного совета по делам Индий и заставить их провести реформы[189]. Несмотря на склонность Лас Касаса к преувеличениям, невозможно отрицать то подлинное чувство негодования, которое вызвала эта проповедь[190]. Не успела служба закончиться, как губернатор Диего Колон и королевский казначей Мигель де Пасамонте в гневе бросились к начальнику брата Антонио, Педро де Кордове, и потребовали от него привести в чувство «монаха, который наговорил в своей проповеди столько несуразностей». Ответ отца Педро был спокойным и одновременно ошеломительным для этих двоих: в проповеди брата Антонио не было сказано ничего, кроме евангельской истины – «вещи, необходимой для спасения всех испанцев этого острова и всех индейцев»[191]. Чтобы яснее донести это до паствы, в следующее воскресенье Монтесинос прочел еще одну проповедь, в которой те же мысли были высказаны в еще более бескомпромиссных выражениях.

Разъяренные тем, что их просьбы были проигнорированы, Колон и Пасамонте написали прямо королю, обвинив монаха в том, что он сеет на острове смуту и раздор. Преисполненные гнева, они решили по-своему истолковать проповедь Монтесиноса, текст которой они приложили к своим письмам. Они утверждали, что атака брата Антонио на них представляла собой непростительный вызов авторитету самого короля: «Монахи-доминиканцы покушаются не более и не менее как на королевскую власть и доходы в этих краях»[192].

Король был до глубины души оскорблен предполагаемой неблагодарностью монахов, посланных на остров его же властью. В своем ответном письме Колону в апреле 1512 г., примерно через четыре месяца после первой проповеди Монтесиноса, Фердинанд упомянул «скандальные» слова монаха, которые его «очень удивили», не в последнюю очередь потому, что они, казалось, не были основаны ни на богословских текстах, ни на законах[193]. Король имел веские основания для такого мнения: несколькими неделями ранее глава доминиканского ордена брат Алонсо де Лоайса прислал Монтесиносу письмо с суровым выговором за то, что он осмелился проповедовать возмутительные «новшества», которые явно расходились с позицией бесчисленных «прелатов науки и веры», а также самого папы. Такие воззрения, продолжал Лоайса, Монтесиносу мог внушить только сам дьявол, чтобы поставить под угрозу все добрые дела, совершенные от имени короны. «Из-за ваших слов, – заключал он, – все это могло быть потеряно» и «все Индии могли взбунтоваться, так что ни вы, ни другие христиане не смогли бы там оставаться»[194].

Горячая дискуссия между Лоайсой и Монтесиносом указывает на трения в среде братьев-проповедников, которые возникли еще на излете Средневековья в контексте реформаторского движения, берущего свое начало в поразительном наследии блестящей молодой женщины по имени Катерина Бенинкаса. Она родилась в Сиене в 1347 г., и на момент ее смерти в Риме ей было всего 33 года, но ее влияние оказалось таким, что уже в 1461 г. папа Пий II (который и сам был гордым уроженцем Сиены и прославленным интеллектуалом) объявил ее святой. К этому времени жизнь и труды святой Екатерины Сиенской, как ее теперь называли, обрели огромное влияние в христианском мире, и в особенности – в ордене братьев-проповедников, терциаркой (послушницей-мирянкой) которого она была. Учение святой Екатерины само по себе было достаточно традиционным. Новой была та страстная энергия, с которой она рассуждала о тайне Вочеловечения, благодаря которому в Иисусе Христе соединились божественная и человеческая природы.

Глубокую личную важность для святой Екатерины имело то,