что Бог таким образом проявил Свою безграничную любовь. В ее письмах, а также в откровенном и искреннем общении с многочисленными друзьями эта идея превратилась в яркое утверждение об уделе человека. В первую очередь Екатерина пыталась выразить свою глубокую веру в абсолютную благость всего сущего, как оно есть само по себе. Поскольку оно включало и человеческую природу, с точки зрения святой Екатерины, можно было сделать вывод, что зло проявляется только как отсутствие бытия или как беспорядок человеческих соблазнов. Следовательно, ключевая роль самопознания человека заключалась именно в том, чтобы разоблачить этот вероломный беспорядок, спрятанный в сердцевине чего-то неоспоримо благого.

Екатерина не пыталась добиться этого с помощью сложных психологических рекомендаций. Скорее, она уделяла внимание центральной роли любви в творении, что находило выражение в ее непоколебимой убежденности в том, что человеческое существо любимо еще до того, как появилось на свет. Это, в свою очередь, означало, что Бог воспылал «пламенем горячей любви» к своему будущему созданию – идея, в которой Екатерина была настолько уверена, что часто прибегала к образам, которые в противном случае могли бы показаться скандальными, вроде рассуждений о Боге, «опьяненном» любовью к человеку[195]. Божественная любовь, настаивала она, не ограничивалась актом творения или даже поддержанием сотворенного создания в его «бытии»: Его любовь была такова, что – как Екатерина трактовала непостижимую тайну Искупления – Он воссоздал своих созданий даже после того, как они злоупотребили данной им от рождения свободой и отказались от участия в божественной жизни. С этой точки зрения Вочеловечение действительно было союзом Бога и человечества, вдохновленным «самой безумной», «самой пьянящей» формой любви, какую только можно вообразить. В лице Христа Бог приобщил человечество к вечности, сделав человеческую природу божественной. Те, чьи грехи были искуплены, выражаясь поразительными словами, которые Екатерина вложила в уста Самого Христа, «также стали мною, потому что они потеряли и потопили собственную волю, слившись и соединившись с моей»[196].

Это были отчаянно смелые слова. На первый взгляд, трудно понять, почему их с такой готовностью приняли современники Екатерины, привыкшие к тому пониманию творения, которое неизбежно подразумевало непреодолимую пропасть между Создателем и Его созданиями. Екатерина также явно не забывала про эту пропасть, но та чистосердечная энергия, с которой она выражала свои мысли, стала глотком свежего воздуха для уже пережившей «черную смерть» Европы, устало смирившейся с высоким уровнем мздоимства, особенно в церковных кругах, да и для самой Церкви, все еще страдавшей от последствий катастрофического Великого западного раскола: в 1378–1417 гг. на папскую тиару всегда было два, а в какой-то момент даже три претендента. С искренностью, вызвавшей огромную волну энтузиазма и все еще вдохновлявшей проповеди Монтесиноса на Эспаньоле в декабре 1511 г., Екатерина напомнила своим современникам, что люди в самом деле могут подражать в любви друг к другу абсолютно безусловной божественной любви[197].

Связь братьев-проповедников со святой Екатериной наличествовала с самого начала. Ее духовником и биографом был доминиканец Раймонд Капуанский. Хотя он годился ей по возрасту в отцы и уже имел значительный вес в ордене, он называл свою юную подопечную «матерью», признавая тем самым ее духовный авторитет. В 1380 г., в год смерти Екатерины, он стал магистром ордена и вскоре обнаружил себя во главе движения духовного обновления, или «реформы». Однако из-за кипучей энергии этого движения им было трудно управлять, так что вскоре оно стало угрожать единству ордена. Хотя Раймонд, несомненно, поощрял реформу, его преемники считали его меры слишком робкими, чтобы соответствовать требованиям времени. Поэтому они начали назначать на места новых должностных лиц, «генерал-викариев», задача которых заключалась в том, чтобы подрывать влияние более консервативных «провинциалов» – высших чинов ордена в каждой провинции[198]. Неизбежно нарастали разногласия между реформированными и нереформированными общинами. В Италии многие реформированные монастыри стремились разорвать все связи со своими лишившимися всякого авторитета провинциалами путем создания независимых конгрегаций, к примеру Ломбардской конгрегации на севере Италии, которая находилась в подчинении лишь у магистра ордена[199]. Такие же настроения получили распространение и в Испании, где эстафету реформ принял кардинал-доминиканец Хуан де Торквемада, который на своем опыте испытал царившее в Италии реформаторское рвение и обладал огромным интеллектуальным авторитетом. Ему удалось уговорить папу Пия II даровать его собственному монастырю в Вальядолиде привилегии, аналогичные привилегиям Ломбардской конгрегации[200].

К концу XV в., когда Изабелла и Фердинанд начали безоговорочно поддерживать религиозную реформу, многие доминиканские монастыри в Испании уже преуспели в том, чтобы избавиться от влияния своих провинциалов, перейдя под юрисдикцию генерал-викариев, назначенных непосредственно пребывавшим в Риме магистром ордена. Это была довольно деликатная ситуация, однако к концу 1480-х гг. движение религиозного возрождения, опиравшееся на поддержку королевской власти, находилось на подъеме[201]. Как и следовало ожидать, растущая популярность реформистской партии привела к конфликту монархов с более консервативными членами ордена. Когда после своего возвращения из Неаполя в 1507 г. король Фердинанд заинтересовался идеей отправки на Эспаньолу группы доминиканских монахов-реформистов, ему пришлось полагаться на прямое вмешательство магистра ордена, выдающегося теолога Томмазо де Вио, по месту своего рождения в Гаэте более известного как Фома Каэтан. Тот отправил письмо своему генерал-викарию в Испании Томасу де Матьенсо, недвусмысленно приказав ему под страхом одного из самых суровых наказаний, предусмотренных уставом ордена, помочь королю набрать группу доминиканцев реформистского толка, которые должны были отправиться на Эспаньолу. Магистр тем самым намекал, что Матьенсо был чересчур близок к более консервативным членам ордена, которые воспринимали любой фаворитизм по отношению к своим поддерживающим реформы собратьям как прямое оскорбление. Одновременно Каэтан, стремясь помочь Фердинанду, сам без каких-либо проволочек искал доминиканских монахов-реформистов, которые должны были отправиться в Испанию, чтобы оттуда отплыть в «Индии»[202].

На фоне этих напряженных переговоров случилось одно довольно странное событие, приобретшее, однако, символическую важность. Это был долгий суд над неграмотной крестьянкой по имени Мария де Санто-Доминго. Она родилась в городке Альдеануэва, в центральной части Кастилии, примерно в 1485 г. и в юном возрасте попала под влияние реформистского доминиканского монастыря Санто-Доминго в городе Пьедраита. Где-то между 1502 и 1504 гг., следуя примеру святой Екатерины Сиенской, Мария стала терциаркой ордена, после чего якобы начала предрекать будущее, впадать в мистические трансы и переживать экстатические судороги. Все это вскоре вызвало подозрения у Каэтана, который в 1507 г. получил от папы Юлия II разрешение на проведение расследования. В ходе последовавших за этим четырех процессов, состоявшихся между 1508 и 1510 гг., доминиканские судьи сняли с Марии – теперь широко известной как «блаженная (beata) из Пьедраиты» – все обвинения в притворной святости и заявили, что ее учение и жизнь были «образцовыми» и ее следует «ставить всем в пример». После этого она стала настоятельницей великолепного монастыря, построенного специально для нее в ее родной Альдеануэве могущественным герцогом Альбой, ее главным покровителем[203].

Альба рассказал о блаженной самому Фердинанду, и в 1507 г. король вызвал ее и кардинала Хименеса де Сиснероса к своему двору в Бургос. В этот момент политическое положение Фердинанда в Кастилии было шатким: законный наследник престола Филипп I умер годом ранее; жена Филиппа, Хуана, рассматривалась многими как следующая законная наследница, и споры по поводу ее предполагаемого безумия еще не полностью стихли. Кроме того, огромная часть кастильской знати не скрывала своего недовольства неуместным вмешательством Фердинанда, который являлся королем одного лишь Арагона, в дела Кастилии. Эти обстоятельства являются ключом к пониманию того, почему Фердинанд так охотно заинтересовался духовным миром этой неграмотной женщины, многие заявления которой четко укладывались в мистические традиции, которые так умело использовал тот же Колумб. В одном из своих многочисленных пророчеств блаженная провозгласила, что Фердинанд не умрет до тех пор, пока не завоюет Иерусалим[204]. Она старательно вплетала в свой язык образы духовного возрождения, и это во многом помогло убедить могущественного кардинала