— Ру! — в голосе Рози слышалось предупреждение, но разве его слова были несправедливы? Неверны? Недобры? Она не представляла. Конечно же, Клод был маленьким мальчиком, потому что если был не им, то кем? Этот вопрос казался таким простым, но прежде она как мать никогда с подобными темами не сталкивалась, а это кое-что да значило. Данный вопрос казался таким простым, но почему-то пугающим. «Кто ты, если не маленький мальчик?» — он занимал, пожалуй, четвертое месте среди забот Рози в это утро. Она подвела итог: — Никто никуда не будет пинать Клода. Если кто-то попытается куда-то пнуть моего сына, я сама напинаю этого человека кое-куда.

В глубине души Пенн знал, что Клоду следует быть тем, кто он есть. И знал, что ему же будет лучше, если ни одежда, ни сэндвич, ни сумка, из которой он будет этот сэндвич доставать, не привлекут ничьего внимания, потому что еще он в глубине души знал следующее: все на самом деле сложнее. Пять лет, в течение которых Орион ходил в школу во всевозможных странных вещах, в худшем случае заставляли кого-то недоуменно вздернуть бровь. «Какое живое у Ориона воображение, — восторгались учителя. — Его бодрый дух прямо всем настроение поднимает». Если считать наклейку с глазным яблоком творческим самовыражением, то, разумеется, Клоду следовало бы позволить ходить в школу в том, в чем он хочет. Как можно говорить «да» ногам в вязаных гусиных лапах, а платью — «нет», «да» — желанию Клода быть тем, кто он есть, но «нет» — стремлению одеваться так, как он одевается? Как дать понять маленькому человечку, что засчитывается только то, что внутри, когда на самом деле все вокруг донельзя озабочены и тем, что ты надеваешь на себя снаружи?

Таковы были заботы Пенна со второй по двадцать девятую. Ему казалось, он чувствовал, как в грудной клетке зажужжали пчелы. Но не успел переключиться в воспитательный режим, как Клод слез со стула, поскакал наверх и без единого слова вышел оттуда без платьица и заколок, футболка-юбка Пенна исчезла, осталась только его собственная футболка поверх темно-синих шортов. Клод повесил на плечо кожаную сумку, не оскверненную на сей раз арахисовым маслом, и все отправились в школу. Вернувшись домой под конец этого, гораздо более спокойного дня, он прошел прямо к себе в спальню, снова натянул футболку Пенна под собственную, заколол волосы заколками, добавил к ним пару серег-клипс, принадлежавших Кармело, и уселся за стол в столовой вместе со всеми делать домашнее задание. Пенн прикусил нижнюю губу. Сам наряд не сильно его обеспокоил — где-то на уровне конца третьего десятка забот, — но постоянство начинало прокрадываться в первую десятку. Вместо беспокойства он занялся домашним заданием.

Пенн был ответственным за него, и у него были свои правила. Выполнение домашки — и даже перечисление жалоб на него — никогда не начиналось раньше, чем все перекусят. И это должен быть хороший перекус. Пенн считал «арахисовое масло на черешке сельдерея» полным дерьмом и был прав. Оладьи с голубикой. Шоколадно-банановые кексы. Мини-пиццы с цукини. Вот это был перекус так перекус. Затем со стола в столовой убирали, протирали его и реквизировали для работы. Все мальчики — включая самого Пенна — усаживались и брались за работу, молча трудясь, при необходимости задавая вопросы и прося дополнительной помощи, успокаиваясь, чтобы остальные могли сосредоточиться. То, что домашнее задание выполняли все вместе, делало его более приятным. Пенн вспоминал, как сам в детстве просиживал часами в комнате, нехотя решая математические задачи, записывая опыты по естествознанию или зубря названия разных предметов на французском. Родители на первом этаже смотрели телевизор или со смехом обсуждали свой день, в то время как он наверху страдал от одиночества, скуки и навязчивой неуверенности в passé composé[7]. Однако сейчас, в столовой, вместе с когортой сыновей, он мог подходить к процессу как к ужину: все было общим, и трудности, и победы, и каждый вызывался помочь другим сообразно способностям. Ру мог спросить: «Кто-нибудь знает синоним слова „общество“?», а Бен воскликнуть: «А разве есть перевод слова „суфле“ на испанский?», а Ригель с Орионом могли вместе строить ракету, в то время как отец надеялся, что это задание по естествознанию, а не просто желание все взорвать.

За минувшие годы домашнее задание в детском саду стало более… Рози говорила «трудным»; Пенн же говорил «взрослым с ударением на ослы́». Когда в детский сад ходил Ру, дети играли в кубики и возились в песочнице. Их учили тихо сидеть на ковре и слушать сказку. Теперь же у Клода было собственное домашнее задание. В этот второй вечер после начала занятий оно состояло в том, чтобы нарисовать автопортрет и написать одно предложение о том, чему он надеется научиться в этом году. Клод составил предложение «Я надеюсь узнать о науке, в том числе о звездах, какой вид лягушек обитает в Висконсине, почему океаны соленые, о воздушных течениях и других ветрах, и почему в школе не разрешено арахисовое масло». Пенн только дивился самому младшему сыну. Казалось, из-за того, что детей такое множество, младшие взрослели быстрее, словно под действием некоего тайного физического закона Эйнштейна. Рисунок изображал всю семью, и Пенн никак не мог решить, то ли ему восхищаться, то ли тревожиться из-за того, что, получив задание нарисовать себя, Клод нарисовал всех. Пенн, Рози и Кармело на рисунке стояли, положив худые руки друг другу на худые плечи, задевая головами облака, голубизна неба местами залезала в очертания их лиц, так что щеки сливались с небесною твердью. Перед ними, сидя по-турецки в рядок на траве, были изображены пятеро братьев: шевелюра Ру кудрявилась шире тела; очки Бена по-совиному вытаращивали темные глаза со страницы; уши Ригеля и Ориона несправедливо к реальности торчали под прямым углом к угловатым прямоугольным головам. И в уголке листа — потому ли, что места не хватило? потому ли, что потерялся в своей непомерно большой семье? потому ли, что чувствовал себя незначительным перед лицом огромности Вселенной? — Клод нарисовал себя в своем платье «чайной длины», в рубиново-красных туфлях и с волнистыми каштановыми волосами длиною до земли, со скрепленными надо лбом десятком заколок, с которых во все стороны вились разноцветные ленты, ниспадая на плечи, обвивая родителей, и облака, и деревья, и траву, и небо: маленького, вот-вот ветром унесет, ребенка в своей собственной личной буре, озадаченного вопросом воздушных течений и других ветров и своего места в этом мире, которое, как вдруг осенило Пенна, было примерно там, прямо там, где Клод его и воображал. Озабоченность отца из-за этого рисунка уменьшилась, заняв одно из последних мест в первой десятке.

Рисунок не удостоился комментариев мисс Эпплтон, если не считать торопливо накаляканного и не слишком убедительного «хорошая работа!» и наклейки с ухмыляющейся галочкой (не потому ли, подумал Пенн, что для рисования настоящей требовалось слишком много усилий?). Как и сумочка для ланча — при условии, что она не содержала ничего с арахисовым маслом. А Клод, со своей стороны, просто переодевался по четыре раза в день: менял пижаму на платье, когда просыпался, потом платье на детсадовскую одежду после завтрака, потом снова переодевался в платье, туфли на каблуках и украшения, когда приходил домой, потом снова в пижаму перед сном.