холодной. Минут через двадцать боль в висках стихла, организм задышал, задвигался, стал медленно, но верно набирать рабочие обороты. Прекратил свои нравственные вопли и внутренний голос, который всю ночь доказывал, что он, Родин, связавшись с этой бабой, осложняет себе жизнь. В общем, после выпитого кофе и съеденного цыпленка все было тик-так, как говорил Костя Климов, — часы пошли.

Родин закурил, перевернул записку и на обратной стороне написал:

«Марго! До сегодняшнего дня я думал, что в королевах здравого смысла гораздо меньше.

Телохранитель».

«Дурак!» — тихонько пискнул внутренний голос.

Машина стояла во дворе. Родин запустил движок и помчался в Пахру — на дачу к Глазову, который в данное время отдыхал в Доме предварительного заключения на Петровке, тридцать восемь и который еще не знал, что отдыхать таким образом ему предстоит всю жизнь, если, конечно, Скоков и Красин, а теперь, выходит, и он, Родин, не докопаются до правды и не отыщут этого трижды проклятого Марка Антония.

Выскочив на Калужское шоссе, Родин до отказа вдавил в пол педаль акселератора и в который раз подумал: «А все-таки каким образом Скоков вычислил меня, как узнал, что я у Кудимовой?» Простенький вроде бы вопрос, но чтобы ответить на него, Родину пришлось открутить ленту назад и вернуться во вчерашний день, в тот его момент, когда Климов, хлопнув дверью, покинул кабинет Скокова…

— Не ожидал от него такой прыти, — после продолжительного молчания сказал Красин. — Раз-два и — в дамках!

— Он думал, вы в русские шашки играете, а вы — шахматисты, — язвительно проговорил Родин. — Семен Тимофеевич всегда считает на много ходов вперед.

Скоков, уловив в голосе Родина горечь и осуждение, снисходительно изрек:

— За друга не беспокойся — вывернется. А по дороге еще и полковничьи погоны прихватит.

Родин удивленно вытаращил глаза и принялся размышлять. «С арестом Глазова дело Коньковой — Добровольской закрывается и «действующие» официально выходят из игры. Кто в этом заинтересован? В первую очередь Климов — полковничьи погоны светят. Ха-ароший стимул для человека в тридцать пять лет! А Скоков? Он-то кого танцует? Надеется, что Климов сыщет ему труп Добровольской? Нет, он муровцев за дураков держит, как и… Антоний! Да-а, полковник наш рожден был хватом… И что мы с этого имеем? Антоний обнаглеет, выпустит щупальцы-присоски и… Браво, господин Скоков! Жертву мы ему подкинем…»

Вечером того же дня, еще не понимая, что действует по указке Скокова, Родин позвонил Кудимовой.

— Я вас слушаю. — Голос Кудимовой звенел, как туго натянутая тетива.

— Марго, тебя, по-моему, кто-то крепко разозлил, — сказал Родин вместо приветствия. — Кто?

— Климов! — выругалась Кудимова. — Твой ученик и твой дружок Климов!

— Чем?

— Я ему посоветовала взять на кнопку телефон Краковской. А он мне: «Твой номер восемь, когда надо спросим». Ты понял? Года три назад он жаловался Скокову: «Самое большое на что я способен, это регулировать светофор на каком-нибудь безлюдном перекрестке». А теперь у него — собственное мнение. Нацепил лакированные ботинки — и, пожалуйста, демократ! Вот из-за таких демократов у нас демократия корытом и накрылась!

Еще в институте Родин шутил: «Вода кипит при ста градусах, Кудимова — при температуре нормального человеческого тела — тридцать шесть и шесть. — И после паузы: — Ребята, дайте ей выговориться, иначе мы тоже закипим». И ребята, чтобы дать Кудимовой выпустить пар, послушно замолкали.

— …Сидит, понимаешь, в Думе тыща двести демократов, — продолжала кипеть Кудимова, — и у каждого — собственное мнение! Ты представляешь? У каждого! Результат, естественно, как у дедушки Крылова: «Однажды Лебедь, Рак да Щука…»

— «И как, друзья, вы не садитесь, а в музыканты не годитесь», — рассмеялся Родин. — Марго, нам нужно встретиться.

Кудимова от столь неожиданного предложения замолчала — видимо, переваривала услышанное, затем с напускным спокойствием спросила:

— Ты назначаешь мне свидание?

— Да.

— Обалдеть можно! Где и во сколько?

— Через сорок минут напротив твоей конторы. «Жигуль» желтого цвета. Все поняла?

— Куда мы поедем?

— В ресторан.

— Тогда через час возле моего дома.

— Хорошо.

В ресторан мужчина входит первым. Это — аксиома социалистического общества, так сказать, устав внутренней службы, который сочинили чиновники-бюрократы, заботясь и ограждая свой народ от страшной и очень коварной болезни Запада — проституции. Она, проституция, оказывается, вползла к нам тихой сапой и расцвела махровым цветом в наших ресторанах и барах. Поэтому приказ — негласный и до идиотизма бессмысленный — вышел незамедлительно: если женщина одна, в ресторан не пускать! И стражи внутренней службы — швейцары, администраторы гостиниц, дежурные по этажам — мгновенно приняли его к исполнению. А затем извлекли выгоду: стали брать за вход с девочек деньги. Так родился самый жестокий и беспощадный со времен Адама и Евы вид преступной деятельности — рэкет.

Кудимова прекрасно знала об этом — недаром стажировалась в «блядском» отделе МУРа, но, чтобы лишний раз убедиться в могуществе и стойкости соцсистемы, в ресторан вошла первой. Система действовала. К ней сразу же бросился наперехват конвойно-сторожевой пес в швейцарском мундире. Он был преклонного возраста, с крючковатым носом и, судя по волчьему блеску в глазах, никак не мог смириться с уплывшим из рук приработком.

— Мадам! — заверещал он высоким противным голосом. — Вы куда?

— В туалет. — Кудимова изучила его своим пристальным, неподвижным взглядом, повернулась и, когда подошел Родин, капризно проговорила: — Этот человек принял меня за проститутку.

— Вы с ума сошли! — подыграл Родин. — Немедленно позовите Илью Александровича!

Конвойно-сторожевой щелкнул каблуками и бросился в глубь зала.

— Гэбэшник! — презрительно проговорила Кудимова. — И, похоже, тебя знает, так?

— Я год в гэбэ пахал, — пожал плечами Родин. — И охота тебе со всяким дерьмом связываться?

— Каждый сверчок знай свой шесток. — Кудимова улыбнулась, и Родин, глядя в ее спокойное, твердо очерченное лицо, смеющиеся глаза, подумал, что театр потерял великую актрису.

— Рад вас видеть, Александр Григорьевич! — Из дверей ресторанного зала вынырнул низенький человечек с большой головой и плоским, но выразительным лицом — маска, вырубленная топором из дерева. Особенно поражали глаза — светлые зрачки, окаймленные черным ободком, — глаза акулы, нацелившиеся на добычу. Он окинул Кудимову острым, хватким взглядом и задал Родину довольно бестактный в данной ситуации вопрос:

— Ваша жена?

Родин посмотрел на Кудимову — как отреагирует. Она отреагировала улыбкой великой актрисы — улыбкой горькой, растерянной, призывающей к состраданию и человечности.

— Да, — сказал Родин.

Кудимова, представляясь, чуть заметно склонила голову.

— У нас сегодня небольшой праздник — двадцать лет со дня нашего знакомства.

— Это большой срок, — мгновенно отреагировал Илья Александрович.

— Срок? — Кудимова задумалась, губы сложились в снисходительную усмешечку. — Для кого-нибудь это, может, и