два гоголевских персонажа — Иван Иванович и Иван Никифорович и, о чем-то тихо и мирно беседуя, попивали водочку. «Понятые, — определил Родин. — Ооыск — дело долгое, вот Костя и расщедрился — угостил».

— Здравствуйте, — сказал Родин. — Приятного аппетита!

— Благодарствуем! — старички легко для своих лет подскочили, поклонились и выжидательно замерли, буравя его вопросительными взглядами — будет нагоняй или нет? Родин взмахом руки усадил их на место, улыбаясь, спросил:

— Где начальник-то?

— Наверху они, — ответил тот, кто был похож на Ивана Никифоровича.

— С барышней, — добавила копия Ивана Ивановича.

Родин удивился, но ничего не сказал — так, мол, и должно быть. Затем прошел в комнаты, осмотрелся и остался доволен: внутри дом выглядел совершенно пристойно — эдаким помещиком среднего достатка, постаревшим, обрюзгшим, но еще не утратившим желания приударить за соседкой. Способствовала этому украшавшая его старинная мебель.

В свое время москвичи, переезжая из центра на окраины, в слепленные на скорую руку блочные девяти- и двенадцатиэтажки, расставались со старой мебелью без сожаления — дарили соседям, выкидывали на свалку, а в лучшем случае вывозили на дачу или сдавали в комиссионку, где ее за бесценок же и продавали. В моду вошла современная фанерная мебель — стенки, журнальные столики на тонких ножках-хворостинках, не менее изящные обеденные столы, по которому уже не грохнешь в гневе или радости кулаком — разлетится вдребезги, под стать им миниатюрные табуреточки и узенькие, без стекол, книжные полочки; а старая мебель, как мудрый дальновидный политик, сообразив, что мода — явление временное, что человек все равно когда-нибудь устанет от однообразия современного интерьера, вспомнит и потянется к прошлому — удобному, с мягкой полукруглой спинкой креслу, широкому письменному столу (за хорошим столом хорошо и работается), вместительному комоду, — стала дожидаться своего часа. И дождалась. Цены на нее подскочили не в два-три раза, нет, в тридцать раз, а на некоторые предметы — в сотни.

Родин ходил из комнаты в комнату, рассматривал все эти псише и були, ампиры и жакобы, «павлы» и «Николаи», выполненные из карельской березы, черного резного дуба, красного дерева, и любовался разнообразием форм, изяществом отделки, необычностью — бронза, малахит, перламутр — инкрустации.

Заскрипела лестница. Родин обернулся и увидел, что со второго этажа спускается Климов, а вслед за ним — юное и прекрасное воздушное создание лет двадцати — двадцати двух.

«Он с ума сошел! — подумал Родин. — Взять с собой на задание… любовницу! Свозил бы ее лучше в Ботанический сад».

— Знаю, о чем думаешь, — проговорил Климов, здороваясь, — знаю и почему ты так думаешь. — Он хлопнул Родина по плечу. — Ты — старый развратник и бабник, и тебе никогда не понять нормальных человеческих отношений. — И добавил, посмеиваясь: — Между мужчиной и женщиной. Знакомьтесь… Татьяна Благонравова, студентка четвертого курса юрфака, следователь Московской прокуратуры, имеет в производстве восемь дел. И все «мокрые».

— Очень приятно, — сказал Родин, — скептически улыбаясь. — Вы давно с ним знакомы? — Он кивнул в сторону Климова.

— Два месяца.

— И все это время он так бездарно шутит?

— К сожалению, Константин Иванович не шутит, — наливаясь пунцовой краской и опуская глаза, строго проговорила Таня. — Я действительно следователь прокуратуры.

Настала очередь краснеть Родину. Краснеть от злости и возмущения. Он вспомнил Бориса Волынского, Алексея Градова, его напарницу Риту Донецкую, Володю Осокина, с которыми работал по предыдущему делу, делу Крайникова и Пшеничного. Эти ребята могли быстро и точно вычислить, кто против них играет, в считанные часы обезвредить банду, найти и уничтожить предателя, даже если он сбежал и укрылся на шумных улицах Тель-Авива, захватить поезд, самолет, устроить переворот в конце концов, а их, как оловянных солдатиков, вывели за штат, выгнали, уволили, объяснив это тем, что спецподраз-деление, в котором они служили, расформировано.

«О чем вы, безмозглые идиоты, бараны в генеральских мундирах, думали, когда отправляли в запас тех, кто мог вас в минуту опасности защитить? — продолжал размышлять Родин. — Спасти от взявших вас за горло коррумпированных чиновников, взяточников и хапуг, нагло и откровенно разбазаривающих имущество и природные ресурсы России — военную технику, лес, уран, золото, нефть… мозги? С кем вы остались? Кто с вами? Горстка офицеров, которые — слава Богу! — служат не вам — России, да вот эта девчонка, еще вчера игравшая в куклы… Страшно!»

— Чего вытаращился? — спросил Климов. — Я тебе давно говорил, что у меня от отдела полтора человека осталось… Теперь понял, каково мне приходится?

— Узрел, — сдался Родин. — Прими мои соболезнования. — Он перевел взгляд на молодую девушку. — А вы, Таня, не расстраивайтесь — не Боги горшки обжигают.

— Я это понимаю… Но все относятся ко мне с такой несерьезностью, что… — Таня, не договорив, улыбнулась, и ее печальные глаза-блюдца стали еще печальнее, а верхняя, по-детски пухлая губа предательски задрожала — вот-вот девочка заплачет.

— Все нормально, — сказал Родин, бросив на Климова сочувствующий взгляд. — Что-нибудь сыскал?

Климов прошел в угловую комнату, где стоял небольшой полукруглый буфет, напоминающий старинную башню с бойницами, открыл левую створку, извлек квадратную коробочку, в которой хранились всякие там женские безделушки — цепочки, брошки, серьги, колечки — и, помолчав, сказал:

— Красин, помнится, говорил, что у Добровольского, вернее, у его матери сперли все документы и кое-что из благородного металла… Документы, понятно, уничтожили, а вот золотые колечки, браслетики… Как ты думаешь?

— Хорошая мысль, — кивнул Родин. — Звони Добровольскому, пусть срочно прикатывает.

— Но ведь там Яшка…

— Яшка нас не узнает. Где телефон?

— В соседней комнате.

Родин набрал номер Добровольского.

— Игорь Николаевич?

— Да.

— Родин беспокоит. Игорь Николаевич, мы на даче Глазова кое-что нашли… Не могли бы вы подъехать?

— Нет проблем. Давайте адрес.

— Пахра. Улица Некрасова, дача номер девять. Вы хорошо в Подмосковье ориентируетесь?

— Меня шофер довезет.

— Он с вами рядом?

— Да.

— Дайте ему, пожалуйста, трубочку. Я объясню, как проехать побыстрее.

— Я вас слушаю, — раздался голос Колберга.

— Яша, Родин говорит. Вези клиента на дачу Глазова. Меня и Климова ты никогда не видел. Понял?

— Да знаю я этот писательский кооператив, — проворчал Яша. — Через час будем. Ждите.

Родин положил трубку, посмотрел на Таню, затем на Климова и сказал:

— Вы продолжайте здесь копать, а я навещу соседа Глазова — Голодарского Эдуарда Петровича. Писатели — народ наблюдательный, так что, не исключено, что узнаю нечто примечательное.

В студенческие годы Родин представлял себе писателя примерно так: тощ, узкогруд, росточком, как говорят, метр с кепкой и вечно чем-то болен. Чаще всего чахоткой, как, например, великий Жюль Верн. И это представление держалось в нем до тех пор, пока он не побывал в Ялте и не посетил дом-музей Чехова. Увидев на