— У самого Гнатьева? — покачал головойСоболев. — Видно, хитрая лиса усмотрела в вас что-то особенное.

Зуров скромно развел руками и продолжил:

— В первый же день новой службы я вызвал международныйконфликт и обмен дипломатическими нотами. Николай Павлович отправил меня сзапросом к известному русоненавистнику и святоше Гасану Хайрулле — это главныйтурецкий поп, вроде папы римского.

— Шейх-уль-ислам, — уточнил строчивший в блокнотеМаклафлин. — Болше похож на ваш обер-прокурор Синод.

— Вот-вот, — кивнул Зуров. — Я и говорю. Мы сэтим Хайруллой сразу друг другу не понравились. Я ему честь по чести, черезпереводчика: «Ваше преосвященство, срочный пакет от генерал-адъютантаГнатьева». А он, пес, глазами зырк и отвечает на французском — нарочно, чтобдрагоман не смягчил: «Сейчас время молитвы. Жди». Сел на корточки, лицом кМекке, и давай приговаривать: «О великий и всемогущий Аллах, окажи милостьТвоему верному рабу, дай ему увидеть при жизни, как горят в аду подлые гяуры,недостойные топтать Твою священную землю». Хорошие дела. С каких это пор Аллахупо-французски молятся? Ладно, думаю, я тоже сейчас новое в православный канонвведу. Хайрулла поворачивается ко мне, рожа довольная — как же, гяура на местопоставил. «Давай письмо твоего генерала», — говорит. «Pardonnez-moi,eminence,[8] — отвечаю. — У нас, русских, сейчас какраз время обедни. Вы уж потерпите минутку». Бух на коленки и молюсь на языкеКорнеля и Рокамболя: «Господь всеблагий, порадуй грешного раба твоего болярина,то бишь шевалье Ипполита, дай ему полюбоваться, как жарятся на сковородкемусульманские собаки». В общем, осложнил и без того непростыероссийско-турецкие отношения. Хайрулла пакета не взял, громко заругалсяпо-своему и выставил нас с драгоманом за дверь. Ну, Николай Павлович меня длявида пожурил, а сам, по-моему, остался доволен. Видно, знал, кого, к кому изачем посылать.

— Лихо, по-туркестански, — одобрил Соболев.

— Но не слишком дипломатично, — вставил капитанПерепелкин, неодобрительно глядя на развязного гусара.

— А я недолго продержался в дипломатах, — вздохнулЗуров и задумчиво добавил. — Видно, не моя стезя.

Эраст Петрович довольно громко хмыкнул.

— Иду я как-то по Галатскому мосту, демонстрируюрусский мундир и на красоток поглядываю. Они хоть и в чадрах, но ткань,чертовки, подбирают наипрозрачнейшую, так что еще соблазнительней получается.Вдруг вижу — едет в коляске нечто божественное, бархатные глазищи поверхвуалетки так и сверкают. Рядом — жирный евнух-абиссинец, кабан кабаном, сзадиеще коляска с прислужницами. Я остановился, поклонился — с достоинством, какподобает дипломату, а она перчаточку сняла и белой ручкой мне (Зуров сложилгубы дудочкой) — воздушный поцелуй.

— Сняла пегчатку? — с видом эксперта переспросилд'Эвре. — Да это не шутки, господа. Пгогок считал хогошенькие гучки самойсоблазнительной частью женского тела и стгого-настгого запгетил благогодныммусульманкам ходить без пегчаток, чтобы не подвеггать соблазну мужские сегдца.Так что снятие пегчатки — c'est un grand signe,[9] как если быевгопейская женщина сняла… Впгочем, воздегжусь от пагаллелей, — замялсяон, искоса взглянув на Варю.

— Ну вот видите, — подхватил гусар. — Мог лия после этого обидеть даму невниманием? Беру коренную под уздцы, останавливаю,хочу отрекомендоваться. Тут евнух, сапог смазной, ка-ак хлестнет меня плеткой пощеке. Что прикажете делать? Вынул саблю, проткнул невежу насквозь, вытер клинокоб его шелковый кафтан и грустный пошел домой. Не до красотки стало.Чувствовал, добром не кончится. И как в воду смотрел — вышло препаршиво.

— А что такое? — полюбопытствовал Лукан. —Оказалась жена паши?

— Хуже, — вздохнул Зуров. — Самогобасурманского величества, Абдул-Гамида II. И евнух, натурально, тожесултанский. Николай Павлович отбивал меня как мог. Самому падишаху сказал:«Если б мой адъютант стерпел от раба удар плеткой, я б с него самолично погонысорвал за позор званию русского офицера». Но разве они понимают, что такоеофицерский мундир? Турнули, в двадцать четыре часа. На пакетбот — и в Одессу.Хорошо хоть вскоре война началась. Николай Павлович на прощанье говорил:«Благодари Бога, Зуров, что не старшая жена, а всего лишь „маленькая госпожа“,„кучум-кадинэ“.

— Не «к-кучум», а «кучук», — поправил Фандорин ивдруг покраснел, что показалось Варе странным.

Зуров присвистнул:

— Ого! А ты-то откуда знаешь?

Эраст Петрович молчал, причем вид имел крайне недовольный.

— Господин Фандорин жил в гостях у турецкогопаши, — вкрадчиво сообщила Варя.

— И тебя там опекал весь гарем? — оживилсяграф. — Ну расскажи, не будь скотиной.

— Не весь г-гарем, а только кучук-ханум, —пробурчал титулярный советник, явно не желая углубляться в подробности. —Очень славная, отзывчивая д-девушка. И вполне современная. Знает французский ианглийский, любит Байрона. Медициной интересуется.

Агент открывался с новой, неожиданной стороны, которая Вареотчего-то совсем не понравилась.

— Современная женщина не станет жить в гаремепятнадцатой женой, — отрезала она. — Это унизительно и вообщеварварство.

— Пгошу пгощения, мадемуазель, но это не совсемсправедливое замечание, — снова заграссировал по-русски д'Эвре, однакосразу же перешел на французский. — Видите ли, за годы странствий поВостоку я неплохо изучил мусульманский быт.

— Да-да, Шарль, расскажите, — попросилМаклафлин. — Я помню вашу серию очерков о гаремной жизни. Она былапревосходной. — И ирландец расцвел от собственного великодушия.