– За жабу ответишь! – взвизгнула Кока и швырнула в подружку яблоко.

Фрукт угодил Зюке прямехонько в лоб, она молча свалилась со стула. Я живо наклонился над поверженной дамой. Та, распространяя резкий запах спиртного, уже храпела аки сапожник, перебравший спотыкача на Пасху. Я выпрямился и сделал шаг в сторону.

– Вау! – взвизгнула маменька. – Давно мечтала ей в рыло засандалить, ты меня опередила.

Когда Николетта вымолвила сию фразу, я как раз собирался опуститься на стул и чуть было не сел мимо. «В рыло засандалить»? Знаю, конечно, что госпожа Адилье живет на свете немало лет, побывала в разных переделках, владеет всем многообразием лексики великого и могучего русского языка. Но до сих пор маменька никогда не произносила бранных и жаргонных слов, потому что свято уверена: они удел простонародья, к которому она ни малейшего отношения не имеет. И вдруг «в рыло засандалить»?

– Девочки, не ссорьтесь, – попросил Фред, сидевший во главе стола. – Боря, сунь Зюке под голову подушку, да плед на нее кинь, а то еще простудится.

– Вава! Ты зачем пришел? – заголосила матушка.

Хороший вопрос, если учесть, что компания расположилась у меня дома.

– У нас праздник, – продолжала Николетта, – а ты своим видом его, как всегда, портишь. Ступай отсюда!

Я молча поманил Бориса, который стоял в кухонной зоне, мы вместе пошли в мой кабинет.

– Что происходит? – спросил я, усаживаясь на диван.

Помощник развел руками:

– Сам не знаю.

– Зачем вы в мое отсутствие впустили в дом посторонних людей? – продолжал я.

– Не открывал им дверь! – воскликнул секретарь.

– Сомнительно, что дамы, чей совокупный возраст почти тысяча лет, смогли влезть по веревке в окно, – не выдержал я.

Борис прижал руки к груди.

– Когда вы уехали, я накормил завтраком Фреда с Алевтиной, и они ушли. Потом прибрал в квартире, взял Демьянку и повез ее к ветеринару. Около шести вернулся, открыл дверь, а тут… дым коромыслом. Ума не приложу, как они сюда попали. Фред варит жженку, присутствующие ее поглощают в немереном количестве.

– Надо их выставить, – разозлился я.

– Я пытался, но ведь не уходят, – пригорюнился Борис. – Не звать же полицию!

– «Таганка! Все ночи, полные огня! – запел в гостиной приятный баритон. – Таганка! Зачем сгубила ты меня!»

– «Я твой бессменный арестант…»[5] – подхватили женские голоса.

Не веря своим ушам, я поспешил назад к непрошеным гостям. Честная компания сидела за столом. Люка, Кока, Мака, Муся, Пуся, Куся и Николетта самозабвенно завывали: «Пропали юность и талант в твоих стенах! Таганка, Таганка, тюрьма центральная…»

Фред начал всхлипывать, дамы тоже пустили слезу, теперь солировала одна Николетта.

– «Опять по пятницам пойдут свидания и слезы горькия…»

Лежащая на полу Зюка неожиданно села, икнула и заорала:

– «И слезы горькия моей родни…»

– «Таганка-а-а, тюрьма центральная», – дуэтом вывели маменька и ее заклятая подруженция.

Зюка издала крайне неприличный звук, снова рухнула на паркет и захрапела.

– Наливай, вертухай! – потребовала Николетта, стуча ножкой пустого бокала о стол. – Капель Саган мне! Литруху!

– Сейчас, моя радость, – пообещал Фред и наклонил над фужером кувшин. – Хорошо сидим!

Я снова лишился дара речи. Фраза «в рыло засандалить», вылетевшая из нежных уст госпожи Адилье, накрашенных, как всегда, помадой от Шанель, померкла на фоне страстного исполнения матушкой музыкального произведения в жанре блатной песни. Николетта способна воспроизводить то, что сейчас именуют шансоном? Ей ведомо слово «вертухай», что в переводе на нормальный язык означает «охранник»? Чего еще я не знаю о родной матери?

От входной двери донесся звонок. Я потряс головой и пошел в холл. А компания в столовой завела иную песню. На сей раз солировала Кока:

– «Я помню тот Ванинский порт и вид парохода угрюмый. Как шли мы по трапу на борт, в холодные мрачные трюмы…»[6]

– ы… ы… ы… – взвыл хор, – трюмы… ы… ы…

Очутившись в прихожей, я увидел, что Борис уже успел открыть дверь. В квартиру вплыла моя соседка Эмма Эмильевна Розалиус. Она всплеснула руками, воскликнув:

– Безобразие! На часы смотрели?

Крыть было нечем. Я потупился.

– Работать мне не даете! – возмущалась дама. – Я пишу монографию. Ночь – время моего вдохновения.

– «На море спускался туман, ревела стихия морская», – вопили гости.

– Простите, – пробормотал я, – сейчас попробую их утихомирить.

– Нечего пробовать! – вскипела дама. – Просила же, воспользуйтесь носками!

Я потер лоб.

– Носками? Мне крайне неудобно перед вами за производимый гвалт. Я постараюсь его ликвидировать. Но запихнуть носки в глотки дамам… боюсь, этого не смогу проделать.

– «Вставал впереди Магадан, столица Колымского края, – бесновался в столовой хор. – Края-я-я-я! Ух! Края-я-я-я…»

– Наденьте носки, голубчик, – требовала старуха.

– «Пятьсот километров тайги, живут там лишь дикие звери…» – гремело под потолком.

– Но я в носках, – окончательно растерялся я.

– Не о вас речь, золотко, о собаке, – пояснила соседка.

– О псе? – переспросил я.

– «Машины не ходят туда, бредут, спотыкаясь, олени…» – вела сольную партию Люка.

– Да, любезный, – кивнула Розалиус. – На часах давно за полночь, у меня разгар вдохновения, а ваша дворняга ходит и стучит когтями над моей головой. Цок-цок-цок-цок… Хуже может быть только вода, капающая из крана.

– У нас сантехника в полном порядке, – живо заметил Борис.

– Зато псина, как на каблуках, топает, – сверкнула очами бабуся. – Примите меры. Наденьте на нее носки, тапочки… не знаю, что еще. Или пусть она после десяти вечера не ходит по полу.

– «Прощай, моя мать и жена», – примкнул к ансамблю баритон Фреда.

– «А-а-а-а-а», – эхом отозвались дамы.

– Как можно запретить Демьянке ходить? – поразился я. – Она же живая.

– Носите ее на руках, – не сдавалась ученая дама, – сшейте рюкзак, таскайте ее на спине… У меня из-за вас гипертония разыгралась. Цок-цок! Цок-цок!

– Я думал, что вам не дает задремать пение, – протянул я, слушая, как дамы дружно перешли к новому произведению, теперь это был фольклорный опус «Васька втрескался в Дуняшку, не девчонка, а гармонь»[7]. От визгливого крика в холле звенела подвесками люстра.