– Это очень глубоко. Очень, – задумчиво молвила Лисицкая. Поее некрасивому лицу прошла быстрая смена гримас: фальшиво-благочестивая,приторно-сладкая, завистливая, злая.

– А кто будет воплощать собою Добро? Петя Трофимов? – будтоподсказал режиссеру Простаков.

– Я думал об этом. Болтливое, прекраснодушное добро передлицом всепобеждающего зла? Слишком беспросветно. Трофимов, конечно, достаетсявам, Вася. Играйте его в классической манере «милый простак». А миссию борьбысо Злом возьмет на себя победительный Лопахин. – Ной Ноевич сделал жест всторону премьера, и тот, поразив Эраста Петровича, показал язык посрамленномуМефистову. – Чтобы вывести Россию из ее убогого, нищего состояния, нужновырубить вишневые сады, которые больше не дают урожая. Нужно работать на земле,заселить ее активными, современными людьми. Советую вам, Ипполит, играть нашегоблагодетеля Андрея Гордеевича Шустрова, фотографически. Но – и это очень важныйнюанс – Добро, в силу своего великодушия, слепо. Поэтому в конце Лопахин берет наслужбу Епиходова. Когда публика услышит это известие, она должна содрогнутьсяот зловещего предчувствия. Зловещее предчувствие – вообше ключ к трактовкеспектакля. Всё скоро кончится, и закончится скверно – это настроение как пьесы,так и нашей эпохи.

– Я, конечно, Раневская? – сладким голосом спросилагранд-дама Регинина. – Давно мечтала об этой роли!

– Кто же еще? Стареющая, но все еще красивая женщина,живущая любовью.

– А я? – не выдержала Элиза. – Не Аня же? Она совсемдевочка.

Штерн нагнулся над ней, заворковал:

– Что вы, девочку не сыграете? Аня – это Свет и Радость. Вытоже.

– Помилуйте, рецензенты будут смеяться! Скажут, Альтаирскаяначала молодиться!

– Вы их очаруете. Я велю вам сшить платье всё в зеркальнойкрошке, от него так и будут рассыпаться солнечные зайчики. Каждый ваш выходбудет праздником!

Элиза спорить перестала, но вздохнула.

– Кто там у нас остался? – Режиссер заглянул в книжку. – ГосподинРазумовский сыграет Гаева. Стародум, славные, но отжившие ценности, то-сё, тутвсё ясно…

– Что ясно? Почему ясно? – закипятился «резонер». – Вы мнедайте рисунок! Развитие характера!

– Какое еще развитие? Скоро вспыхнет всемирный пожар, исгорит в нем ваш Гаев вместе со своим многоуважаемым шкафом. Вечно вы мудрите,Лев Спиридонович… Так, дальше. – Штерн ткнул пальцем в маленькую Дурову. – Зоюподстарим, сыграете фокусницу Шарлотту. Ловчилину достается лакей Яша.Клубникиной – горничная Дуняша. Себе я беру Фирса. Ну а вы, Девяткин, –Симеонов-Пищик и всякая мелочь вроде Прохожего или Начальника станции…

– Симеонов-Пищик? – трагическим шепотом повторил ассистент.– Позвольте, Ной Ноевич, но вы обещали дать мне большую роль! Вам жепонравилось, как я исполнил Соленого в «Трех сестрах»! Я рассчитывал наЛопахина!

– Сами вы «многоуважаемый шкаф», – довольно громко пробурчалРазумовский, очевидно, тоже недовольный ролью.

– Ну и Лопахин! – покрутил пальцем у виска Смарагдов,потешаясь над ассистентом.

Крошка травести заступилась за Девяткина:

– А что? И очень было бы интересно! Какой из вас Лопахин,Ипполит Аркадьевич? Вы на мужичьего сына непохожи.

Красавец от нее отмахнулся, как от мошки.

– Когда вы мне дали исполнить Соленого, я подумал, что вы вменя поверили! – всё шептал Девяткин, хватая режиссера за рукав. – Какого-тоПищика после Соленого?!

– Да отстаньте вы! – разозлился Штерн. – Соленого вы несыграли, а именно что «исполнили». Потому что я дал вам сыграть самого себя.Лермонтов для бедных!

– Ну, это вы не смеете! – Бледная физиономия помощникапокрылась пунцовыми пятнами. – Это, знаете, последняя капля! Я ведь немногогопрошу, не в режиссеры набиваюсь!

– Ха-ха, – раздельно произнес Ной Ноевич, глядя на негосверху вниз. – Еще не хватало. У вас, стало быть, режиссерские амбиции?Когда-нибудь поразите всех. Такой поставите спектакль, что все ахнут.

Сказано это было с нескрываемой насмешкой, словно онпровоцировал ассистента на скандал.

Фандорин поморщился, ожидая крика, истерики или другогокакого-нибудь безобразия. Но Штерн оказался превосходным психологом. От прямогоафронта Девяткин поник, съежился, опустил голову.

– Я что же? – тихо сказал он. – Я ничего. Пусть будет по вашемуслову, учитель…

– Ну то-то. Коллеги, разбирайте текст. Мои ремарки, какобычно, красным карандашом.

Недовольные умолкли. Все взяли из лежащей на столе стопки поэкземпляру, причем Эраст Петрович обратил внимание, что папки разноцветные.Очевидно, каждый цвет был закреплен за определенным амплуа – еще одна традиция?Премьер без колебаний взял красную папку. Примадонна – розовую, а Регининойпередала голубую со словами: «Это ваша, Василиса Прокофьевна». Резонер мрачновыдернул темно-синюю, Мефистов – черную, и так далее.

В это время заглянул служитель, сказал, что «господинарежиссера» просят к телефону. Очевидно, Штерн ждал этого звонка.

– Перерыв на полчаса, – сказал он. – Потом начинаемработать. Пока прошу каждого перелистать свою роль и освежить ее в памяти.

Стоило руководителю выйти, как табу на волновавшую всех темуперестало действовать. Все заговорили о вчерашнем событии, что устраивалоФандорина как нельзя лучше. Он сидел, стараясь не привлекать внимания. Смотрел,слушал, надеялся, что виновный как-то себя выдаст.

Поначалу преобладали эмоции: сочувствие «бедной Элизочке»,восхищение подвигом Девяткина. Тот по просьбе мужчин разбинтовал руку ипредъявил укус.

– Пустяки, – мужественно говорил помощник режиссера, шевеляпальцами. – Уже не больно.

Но мирная фаза общей беседы длилась недолго. Бикфордов шнурзапалила «интриганка».

– Как вы все-таки ловко успели отдернуть руку, Элизочка, –заметила Лисицкая с неприятной улыбкой. – Я бы окоченела от страха и была быужалена. А вы будто знали, что в цветах прячется гадина.

Альтаирская качнулась, как от пощечины.

– На что вы намекаете? – воскликнул Простаков. – Уже нехотите ли вы сказать, что Элиза сама всё подстроила?

– Мне это в голову не приходило! – «Интриганка» всплеснуларуками. – Но раз уж вы сами об этом заговорили… Жажда сенсационной славытолкает людей и на более отчаянные поступки.