и добрые чувства, которые я, к своему стыду, по-прежнему к тебе питаю, не позволяют мне применить всю строгость закона в твоем случае. Тем не менее какое-то наказание необходимо. Удались с моих глаз! Скоро ты узнаешь свою участь, а до тех пор обителью твоей будет темница, покинутая Земаном.

Аморассан. О изумление! Всевластный Ибрагим, ты осуждаешь невиновного, не выслушав! Клянусь Пророком, я не пособничал побегу моего брата!

Султан. Как! У тебя хватает дерзости отрицать очевидное? Разве тебя не обнаружили в тюремной крепости среди ночи? Разве ты не вошел туда через тайный ход, известный только тебе и мне? Кто еще во всем царстве мог незаметно проникнуть в эту неприступную твердыню и вывести оттуда пленника, которого стерегут бесчисленные засовы, решетки, стены и стражники?

Аморассан. С виду все против меня, но видимость обманчива.

Султан. Что же привело тебя в тюрьму в столь неурочный час?

Аморассан. Я пришел туда с умыслом сделать то, в чем сейчас меня обвиняют, но дело свершилось еще до моего прихода.

Султан. Значит, эта добродетель не всегда так безупречна, как ее носитель старается представить всему Гузурату! Эта несгибаемая праведность может и отступать от своих устоев под давлением личных чувств и пристрастий! Ты признаёшься в умысле – но чем умысел отличается от поступка? Может ли сам Аморассан убедительно оправдать свое поведение даже с собственной точки зрения? Более того, можем ли мы быть уверены в истинности столь странного утверждения? Имея все основания считать тебя причастным к побегу твоего брата, мы признáем твою невиновность тогда лишь, когда ты назовешь имя настоящего пособника, а до тех пор – прощай! Стража, препроводить его в тюрьму!

И тут Аморассан услышал шепот духа:

– Достань бумажный свиток, спрятанный в складках твоего пояса с левой стороны, и потребуй, чтобы он был зачитан перед всем собранием: в нем имя того, кто вывел Земана из тюрьмы.

Аморассан нашел бумагу и вручил человеку, стоявшему с ним рядом. Султан велел прочитать написанное во всеуслышание. Каково же было удивление всех присутствующих, когда оказалось, что в бумаге содержится приказ начальнику тюрьмы устроить побег Земана, начертанный собственной рукой и скрепленный личной печатью султана. Также там предписывалось под страхом смерти хранить вышеизложенный приказ в тайне.

Лицо Ибрагима, пока он слушал, сначала покрылось мертвенной бледностью, а потом залилось жгучей краской изобличенной лжи, и слезы униженной гордости навернулись у него на глазах.

Когда прозвучало последнее слово, в зале воцарилась гробовая тишина, которую нарушил султан, порывисто вскочив с трона и выхватив важный свиток из рук чтеца. Бегло взглянув на него и удостоверившись в подлинности почерка и печати, он вопросил страшным голосом, в то время как на лице у него боролись за первенство стыд и ярость:

– Откуда у тебя эта бумага, визирь?

– Она доказала мою невиновность, а все прочее не имеет значения, – смиренно ответил Аморассан. – Всевластный государь, позволь мне удалиться, чтобы закрыть глаза моему отцу, когда он испустит дух, и предать его бренные останки земле.

Султан молча кивнул, и Аморассан вышел прочь.

Халиф. Разрази меня гром, Бен Хафи, если это не самая подлая выходка твоего султана! То есть он в самом деле обвинил своего друга в преступлении, которое сам же и приказал совершить?

Бен Хафи. Да. Таковы были последствия его близкого общения с Абу-Бекером. Этот коварный советник исподволь внушил султану мысль, что именно Аморассан своим поведением подтолкнул Земана к убийству. Он сетовал на излишнюю принципиальность визиря, которая вынудила его брата пролить невинную кровь, навлекла на него самого отцовское проклятие, сделала его в глазах всего Гузурата человеком, пожертвовавшим родственными узами ради утоления своей зависти и честолюбия, и в конечном счете даже побудила народ порицать самого государя за то, что он доверил свою власть столь безнравственному министру. Он много распространялся о военных талантах Земана, о его молодости, о его несчастьях, о заслугах его отца – и в конце концов склонил султана к решению позволить Земану скрыться из тюрьмы и от наказания.

Побег состоялся – и вдруг пришло известие, что Аморассан был обнаружен ночью в стенах царской тюрьмы. Абу-Бекер не замедлил обратить это обстоятельство к своей выгоде. Он сказал султану, мол, если возложить вину на братское сострадание визиря, общественное негодование по поводу его прежней непреклонности поутихнет. И напомнил, мол, когда бы не притязания Аморассана на безупречную добродетель, Земан не запятнал бы себя кровью, а Халед и поныне был бы жив. И заверил, мол, если таким вот ложным обвинением султан хоть немного усмирит гордыню визиря и тем самым заставит его стать снисходительнее к слабостям человеческой природы, он окажет ему неоценимую услугу. Доводы Абу-Бекера легко убедили Ибрагима, ну или, по крайней мере, ему показалось, что именно они его убедили: истинным мотивом, побудившим султана согласиться на столь дурной поступок, было подспудное (ему самому неведомое) стремление унизить безупречное совершенство, вознесшееся на высоту, недосягаемую для всех остальных, и тем самым приблизить его к собственному уровню. Но теперь, когда дело обернулось против него самого и он оказался уличен в преднамеренной, вопиющей лжи перед всем своим двором, в нем вскипела лютая досада. И победа Аморассана над ним была в глазах Ибрагима гораздо тяжелейшим преступлением, чем противозаконное деяние, в котором он неправедно обвинил его.

Зависть, злоба, ярость, ревность разом овладели сердцем султана. Обуреваемый жаждой мести, теперь он положил сделать то, на что долго не решался, с единственной целью унизить Аморассана и поступить вопреки его совету и желанию.

Соответственно, на следующий день он объявил, что отныне Абу-Бекер будет исправлять обязанности верховного кадия.

Глава X

Πονοι κοινοι λογων,

Οµοστεγος τε και συνεστιος βιος,

Νες εις εν αµφοιν,

Διεσκεδεσται παντα, ερριπται χαµαι;

Αυραι φερουσι τασ παλαιας ελπιδας.

Григорий Назианзин[106]

Аморассан скорбел у могилы своего отца, когда до него дошло известие о возвышении врага. Он опечалился больше за султана, чем за себя самого, и больше за народ Гузурата, чем за султана, ибо вероломное и злонамеренное поведение Ибрагима в истории с побегом Земана ранило Аморассана в самое сердце и заставило со всей ясностью понять: прежней дружбы, во всей ее изначальной теплоте и чистоте, между ними уже быть не может. Теперь он остался один, совсем один, жестоко угнетенный позором своего брата, смертью отца, явной холодностью султана, враждой Абу-Бекера и всеобщей ненавистью: ведь люди были убеждены, что он сознательно