почти все наркоманы. Если не пьют, то употребляют наркотики. Разве не так?

– А ты не знаешь, как его звали или какая у него была кличка?

– Нет. Но пару раз в машине с ними была девушка. Высокая, с длинными светлыми волосами.

– Как ее звали?

– Не знаю. Но у нее есть прозвище…

– Какое?

– Белокурая Малин. Так мне кажется.

– Откуда тебе это известно?

– Я еще раньше видел ее в городе.

– Где именно?

– В ресторане на Тегнергатан, недалеко от Свеавеген. Туда ходит много иностранцев. Она шведка.

– Кто? Белокурая Малин?

– Да.

Нурдин не смог придумать больше ни одного вопроса. Он внимательно посмотрел на зеленую машину и сказал:

– Надеюсь, ты доедешь домой без происшествий.

Дике улыбнулся своей заразительной улыбкой.

– Да, это было бы неплохо.

– А когда ты вернешься?

– Никогда.

– Никогда?

– Швеция – плохая страна. Стокгольм – плохой город. Сплошной шум, наркотики, воры, алкоголь.

Нурдин ничего не ответил, потому что был, в общем, согласен с таким утверждением.

– Скверно, – продолжил швейцарец. – Ну, разве что иностранцу легко заработать. Остальное безнадежно. Я живу в одной комнате еще с тремя такими же, как я. Плачу четыреста крон в месяц. Настоящая эксплуатация. Свинство. Потому что нет квартир. Только богачи и преступники могут позволить себе ходить в рестораны. Я все время экономлю. У меня есть деньги. И теперь я уезжаю домой. Куплю мастерскую и женюсь.

– А здесь ты не познакомился с какой-нибудь девушкой?

– Девушка-шведка не для нас. С порядочной девушкой может встречаться разве что студент. А для рабочего – только девушки определенного сорта. Как Белокурая Малин.

– Что значит определенного сорта?

– Шлюхи.

– Ты имеешь в виду, что не хочешь платить девушкам?

Хорст Дике насупился.

– Их много. Бесплатных. Бесплатных шлюх.

Нурдин покачал головой.

– Ты видел только Стокгольм, Хорст. Жаль.

– А остальное лучше?

Нурдин энергично кивнул и сказал:

– А о том мужчине ты больше ничего не помнишь?

– Нет. Кроме того, что он смеялся. Вот так.

Дике открыл рот и снова заблеял пронзительно и резко.

Нурдин попрощался с ним и ушел.

У ближайшего фонаря он остановился и достал блокнот.

– Белокурая Малин, – пробормотал он. – Притоны. Бесплатные шлюхи. Ну и профессию я выбрал.

«Впрочем, это не моя вина, – подумал он. – На этом настоял отец».

Мимо него по тротуару проходил какой-то мужчина. Нурдин приподнял над головой припорошенную снегом шляпу и сказал:

– Извините, не могли бы вы…

Прохожий бросил на него подозрительный взгляд, втянул голову в плечи и ускорил шаг.

– …сказать мне, где находится станция метро, – тихо и робко закончил Нурдин, обращаясь к снежной вьюге.

Потом он покачал головой и записал несколько слов на листке бумаги: «Пабло или Пако. Белый „вольво“. Ресторан на Тегнергатан. Смех. Белокурая Малин. Бесплатная шлюха».

Он убрал ручку и блокнот, вздохнул и вышел из круга света, падавшего от фонаря.

21

Кольберг стоял перед дверью квартиры Осы Турелль на втором этаже дома на Чарховсгатан. Было уже восемь часов вечера, и, несмотря на принятые Кольбергом меры, чувствовал он себя грустно и неуверенно. В правой руке он держал конверт, найденный в письменном столе. Белая картонка с фамилией «Стенстрём» по-прежнему была прикреплена над медной табличкой.

Звонок не работал, и Кольберг, как бывало в подобных случаях, забарабанил в дверь кулаком. Оса Турелль открыла почти сразу. Она уставилась на него и сказала:

– Да-да, я дома. Незачем ломать дверь.

– Извини, – произнес Кольберг.

В квартире было темно. Он снял плащ и включил свет в прихожей. Старая полицейская фуражка так же, как и в прошлый раз, лежала на полке над вешалкой.

Провод звонка был оборван и болтался над дверью.

Проследив за взглядом Кольберга, Оса Турелль пробормотала:

– Сюда ходило много всяких идиотов. Журналисты, фоторепортеры и еще бог знает кто. Они непрерывно звонили в дверь.

Ничего не ответив, Кольберг прошел в комнату и сел на стул.

– Ты не могла бы включить свет, чтобы мы видели друг друга?

– Мне все и так видно. Но если ты хочешь, пожалуйста, могу включить.

Она включила свет, однако не села, а стала кружить по комнате, словно узник, охваченный непреодолимой жаждой вырваться на свободу.

Воздух в квартире был тяжелым и спертым. Пепельницу не меняли уже много дней. Комната выглядела так, словно в ней не убирали, а в открытую дверь спальни была видна незастеленная кровать. Еще в прихожей Кольберг заглянул в кухню, где громоздились груды немытых тарелок и кастрюль.

Теперь он внимательнее рассмотрел Осу. Она по-прежнему ходила взад-вперед по комнате, от окна к двери спальни. Там она на несколько секунд останавливалась и смотрела на кровать. Потом снова двигалась к окну. Так повторялось раз за разом.

Ему все время приходилось поворачивать голову то в одну, то в другую сторону, чтобы следить за ней взглядом. Как на теннисном матче.

Оса Турелль очень изменилась за те девятнадцать дней, которые прошли с того раза, когда он увидел ее впервые. На ней были те же или похожие теплые серые носки и черные брюки. Темные волосы коротко подстрижены, каменное выражение лица.

Но теперь на брюках были пятна и табачный пепел, а волосы всклокочены и спутаны. Под глазами виднелись темные круги, сухие губы потрескались. Руки у нее дрожали, а указательный и средний пальцы были коричневыми от никотина. Она курила датские сигареты «Сесиль». Оке Стенстрём никогда не курил.

– Что тебе надо? – неприязненно спросила Оса.

Она подошла к столу, вытряхнула из пачки сигарету, прикурила дрожащими руками, а еще не погасшую спичку бросила на пол. Потом сама себе ответила:

– Конечно же ничего. Так же как и тем идиотам. Как Рённу, который сидел здесь два часа и только кивал головой.

Кольберг молчал.

– Телефон я тоже попрошу отключить, – сказала она без всякого перехода.

– Ты не работаешь?

– Я на больничном.

Кольберг молчал.

– К сожалению, – продолжила она, – в нашем бюро есть свой врач. Он сказал, что мне необходимо отдохнуть в деревне или даже уехать за границу, и освободил меня от работы.

Она затянулась сигаретой и стряхнула пепел – почти весь мимо пепельницы.

– И вот уже три недели, как я сижу дома. Было бы намного лучше, если бы я работала, как раньше. – Она замолчала, подошла к окну и, смяв пальцами занавеску, посмотрела наружу. – Как раньше, – сказала она, словно размышляла вслух.

Кольберг беспокойно поерзал на стуле. Разговор оказался тяжелее, чем он себе представлял.

– Чего тебе нужно? – спросила она, не поворачивая головы. – Говори, наконец. Скажи что-нибудь.

Он должен был как-то сломать разделяющую их стену. Но как?

Кольберг подошел к книжной полке и,