Ольгерд развернулся с порога и удалился, затмевая представительной костлявой фигурой цветущие кусты, клумбы и ползущие растения.

– Не гневайся на старика, – посоветовал Александр, присаживаясь на скамью и доставая с полу недоделанную рогатку. – Всегда был слегка косноязычен, таков научный склад ума. Хорошо, если не унаследовалось. Проверим?

– Меня зовут Лен, – сказал я несколько озадаченно. – Еще – брат Варсонофий, когда открываем русскую Америку. Он по игре инок, что-то вроде монаха, поэтому огнестрел не положен, приходится мастерить.

– Ага, библейское оружие и канадский миссионер в русском исполнении, – сообщил в ответ новый знакомец. – Воображение в наличии, остальное приложится. Меня можешь звать Санто или дед Санто, как тебе удобнее. Но без Клауса мы, наверное, легко обойдемся.

Так в мою жизнь вошел Александр Кнолле, родной брат деда, но с другой фамилией и сложной судьбой. Ближайший десяток лет мы провели в тесном общении, потому что в отличие от остальных родичей дед Санто не был занят наукой до самозабвения, также проявлял ко мне личный интерес, опять же в отличие от всех, кроме мамы, но ей было положено природой. Дед Санто общался со мною, потому что, смею надеяться, ему было хоть немного, но интересно.

Иначе он не стал бы, характер у родича оказался довольно сложным. К тому были довольно веские основания, надо сказать. Вскоре после его водворения на даче бабушка объяснила, что двоюродного деда следует представлять, как дальнего родича из глубокой провинции, никоим образом не упоминая, что он вернулся после нескольких отсидок со ссылками. В те годы процесс реабилитации невинно осужденных шел полным ходом, однако Александр не пожелал связываться с государством лишний раз, и отбыв свои сроки до звонка, не стал добиваться формальных оправданий.

Называл себя «вольноотпущенником» (слово велел смотреть в словаре) и не ждал от казенных структур ничего хорошего. Поэтому поселился у нас на даче, далее, пользуясь различием имен, представлялся дедовым кузеном, чтобы не смущать встроенного в структуры брата. Общался с людьми дед Санто с большим разбором, в особенности имелась в виду академическая публика. Через несколько лет дед Санто приоткрыл завесу тайны и стал неформальным советником при геологическом факультете МГУ, далее того не пошел.

А в описанные времена избегал лишнего общения, не желая смущать людскую массу своими нетрадиционными воззрениями на жизнь и исторические реалии. Не исключаю, что Санто-не-Клаус беседовал со мною, делая исключение, или на досуге он решил заняться прикладной педагогикой, в процессе невольно приоткрыл свою сложную натуру.

Дед Санто относился ко всему на свете и к себе, как к занимательной комедии, не исключая трагических моментов своей биографии и общих судеб отечества. Главным для него была ирония, но без жалости (какую-то цитату он приводил, но не уточнял). Еще Санто обладал невероятным актерским даром, хотя уверял, что всем обязан домашнему театру, на ходу перевоплощался в кого угодно, изображал деда, бабку и домработницу Людмилу смешно до колик.

Но были у него две излюбленные ипостаси, в которых он проводил большую часть времени, строго попеременно. Первым номером шел английский джентльмен-офицер из аристократической среды, кстати, именем Санто он обзавелся, когда «нелегкая донесла его до порта Аден и уложила в англо-армейский госпиталь с тяжкой, но приличной болезнью, именно с дизентерией». Любимым присловьем в этом образе было: «O, dear!», произносимое с неподражаемой интонацией и обозначавшее все чувства на свете, от комического ужаса до восхищенного удивления. Я долго старался перенять, но одобрения получить так и не смог.

Второй номер выходил на сцену с мюзик-холльным куплетом канареечного плана, звучало с несколькими вариациями примерно так, но с музыкальным вывертом:

Что же ты замолкла, пташка-кунарейка,

Спряталась на ветке,

И больше не поешь?

Это был ротмистр Николя из казачьего конвоя, лошадник и матерщинник, поэтому на академической даче звучал адаптированно и с большими купюрами. Но мне нравился.

Помню, как дед Санто прогуливался по аллеям сада, насвистывал иные мелодии, но заканчивал концерт неизменно с участием «пташки-кунарейки». Особо уморительными случались переходы из одного образа в другой. Кстати, домработница Людмила, под чьим руководством прошло моё детство, всерьёз почитала деда Санто нечистой силой и делала строгие предупреждения на его счет, полагая, что если я зазеваюсь, он утащит бедного ребенка прямиком в адское пекло. К большому и чистому удовольствию самого деда Санто, он расцветал, когда до него доносились предупреждения хотя бы и косвенным образом.

Для меня дед Санто изобрел дополнительную роль, чем очень горжусь до сих пор. В наших беседах он сначала упоминал поэму Некрасова «Дедушка». Это про декабриста, вернувшегося с многолетней каторги в объятия семейства и заведшего дружбу с отроком-внуком Сашей. Оттуда, кстати, идет подзабытая цитата: «Вырастешь, Саша, узнаешь…»

Особенно смешным мне (и деду) казалось обращение к Саше, он производил мимическое действие наподобие того, что не совсем уверен, кто из нас Саша, и откуда взялась путаница. Дальше больше, дед Санто перевоплощался в пострадавшего от режима декабриста-народника, передающего внуку мудрость, добытую тяжкими трудами. С особым удовольствием дед приводил изречение из другой поэмы того же автора «Кому на Руси жить хорошо»: «золото, золото, сердце народное» – далее добавлял выразительный пример из лагерной жизни, просто не переводя дыхания, склейка получалась из рук вон…

Хорошо, что реальные дед и бабка ничего подобного не слышали, они воспитывали меня по строгим правилам, в рамках которых критиковать старших, традиции общества или святыни науки не полагалось ни в каком разе, требовались цельность взглядов наряду с истовым служением. Невзирая на трудности и на очевидность.

Перед тем, как наконец приступить к значимой части мемуаров, для чего попытка была предпринята, хочется упомянуть о последних годах жизни деда Санто, я рад, что в то время не забывал его и часто навещал на месте последнего проживания. Оно выходило вполне натурально, поскольку, когда отошел в вечность дед Ольгерд, Санто поселился в одной квартире с бабушкой Неонилой, неутешной дедовой вдовой.

Это получилось в результате сложностей с пропиской в те достославные времена. Поначалу дед Санто проживал у нас на даче, о чем я толковал, но зимней порой он переехал на жительство в квартиру при музее, где жили дед с бабкой с незапамятных времен. Музей имел место в Замоскворечье, эдакое было здание в духе раннего конструктивизма, более похожее на закрытую школу, с флигелем и стеклянным переходом. Во флигеле располагалась большая, сумрачная и холодная квартира, несколько комнат было отдано под запасники, а в остальных жили.

Сначала все вместе, потом отец с матерью получили квартиру от Академии, две комнаты на