Между заявлением о том, что «Сеть интерпретирует цензуру как ущерб и обходит ее» (приписывается Джону Гилмору), и суждением о том, что «снижение качества и надежности получаемой нами информации искажает, если не прямо извращает, наш национальный гражданский диалог» (Keen, 2007), мы находим многочисленные атрибуции прямой причинной связи между новыми медиа и различными состояниями культуры и политики, как, например, в случае «арабской весны».

На уровне политической практики, включающей формы правительства и управления, неправительственную деятельность, выражение согласия или несогласия, проведение кампаний, сопротивление, производство ценностей и формирование идентичностей, новые медиа могут не быть достаточной «причиной», но они тем не менее важны для акторов и социальных движений, таких как «арабская весна». Они же делают возможными новые виды деятельности, такие как хактивизм (Coleman, 2013), «сливы» информации, онлайн-кампании, гражданская журналистика, «краудсорсинг демократии» (Aitamurto, 2012) и sousveillance («наблюдение за наблюдателями»).

В результате возникает впечатление, что политические институты, и в частности правительства традиционных национальных государств, ослаблены этими новыми формами коммуникации и участия. Однако, если Facebook◊ и Twitter играют определенную роль в политической динамике, необходимо понимать эти платформы как институты, то есть как «многоаспектные системы, включающие в себя символическое оснащение, когнитивные конструкции и нормативные правила», которые «придают устойчивость и значимость социальному поведению» (Scott, 1994). Именно с таких позиций следует рассматривать возможности новых медиаплатформ и, может быть, пойти дальше – интерпретировать и программное обеспечение как самостоятельную институциональную структуру (Rieder, 2012a). Вслед за Хартли (Hartley, 2003) мы можем описать эти платформы как «технологии публичности», которые формируют общественный дискурс, например путем введения социотехнических режимов «видимости темы», где тематические иерархии зачастую устанавливаются через комбинации поведения толпы с алгоритмами. Эти вопросы можно связать с пониманием публичной сферы Хабермасом и другими авторами (Calhoun, 1993).

Эти новые публичные сферы и дискурсы характеризуются появлением и изменением способов выражения и коммуникации, а также введением структур распространения, обсуждения и создания смыслов через онлайн-платформы (YouTube, Instagram◊, Twitter, Facebook◊ и т. д.) и многомерные режимы циркуляции между ними. Мобильные телефоны позволяют на ходу снимать фото и видео, модифицировать их с помощью редакторов или визуальных фильтров, мгновенно делиться фотографиями, комментировать и осуществлять их сложную организацию или создавать подборки. Прочие визуально-нарративные форматы, такие как визуализация информации, веб-документалистика и другие, ускоряют умножение форм, чьими основными характеристиками являются их встроенность в контекст (гиперссылки, связанные элементы, комментарии и т. д.) и размывание границ между рецепцией и производством (Kessler and Schafer, 2009).

Формирование цифровых граждан

Новые визуальные и текстовые формы (само)выражения и участия влияют не только на политический ландшафт как таковой, но и на развитие политической и гражданской субъективностей. В этом отношении вопрос гражданства часто обсуждается в связи с темой молодежи и, в частности, с вопросом о том, как «производить» граждан, то есть как обеспечить усвоение молодыми людьми этоса и навыков, необходимых для гражданского и политического участия. Понятие часто обсуждается в тех же терминах, что и менее популярная в последнее время тема «цифрового барьера», когда использование (в особенности компетентное) технологий определяет логику входа/выхода в ситуациях, где в качестве эксплицитной цели зачастую заявляется вовлечение как можно большего числа людей. В некотором смысле граждан можно понимать просто как функциональные единицы либерального общества: «Цифровые граждане – это те, кто часто пользуется технологиями, те, кто использует их для получения политической информации и выполнения своего гражданского долга, и те, кому они нужны в их работе для получения экономической выгоды» (Mossberger et al., 2008).

Однако подразумевает ли использование технологий участие или вовлеченность в политическом смысле? Расширенный социальный контекст и фактические следствия участия и вовлеченности структурированы крайне сложно, и к тому же выводы, полученные на основе частных случаев, с трудом поддаются обобщению. И хотя, безусловно, можно указать на исследования, выявляющие корреляцию между частотой использования интернета и гражданским участием, общие тенденции подрывают слишком оптимистические выводы: «Почему использование интернета находится на рекордно высоком уровне, а гражданская вовлеченность в целом продолжает снижаться?» (Greer, 2008).

Работа с этой проблемой начинается с критического анализа таких терминов, как «цифровое поколение», – он отсылает к ситуации, когда технологическая компетентность приравнивается к взрослению в среде легкодоступных цифровых устройств. Вопрос о цифровом гражданстве применительно к молодежи (и почему бы не рассмотреть также активизм пожилых людей, организовавших, например, испанское движение «iaioflautas»?[161]) должен выходить за рамки вопроса о доступе и базовых навыках. Это нужно, чтобы поставить вопрос о «способности людей проецировать идентичность в коллективные пространства» (Bennett, 2007), расширяя представление о том, как им задействовать политические практики и воображение, не игнорируя при этом возможностей средства (medium). Здесь важен и вопрос о том, почему движения, подобные Anonymous, могут функционировать как в качестве точки доступа к политическому активизму, так и в качестве дороги к диванному клик-активизму, иллюзорному политическому участию с низким порогом входа (Coleman, 2013).

Инфраструктура гражданства

Цифровое гражданство, понятое в более широком и фундаментальном смысле, чем просто хорошая осведомленность и повседневное применение, требует от нас постановки вопроса о технике как о месте, где власть и знания находят свое механизированное выражение, а границы политики очерчиваются конкретными интерфейсами, информационными архитектурами и режимами упорядочивания. Это подразумевает не только анализ и критику самих платформ, не только анализ связанных с ними конкретных политических моментов, но и размышления о разработке и производстве инструментов, формирующих человеческие отношения и опыт, – иными словами, необходимо исследовать инфраструктуру гражданства и политики.

При этом следует критически дистанцироваться от того, что Морозов (Morozov, 2013) называет «солюционизмом», – от веры в то, что любую социальную проблему можно и нужно решать техническими средствами. Стоит помнить, что «не все политические акторы – индивидуальные человеческие агенты: множество агентов, или „актантов“, в терминологии Латура, производят политические эффекты, не будучи политическими субъектами в привычном понимании» (Karatzogianni, Schandorf, 2012). Не следует доходить до утверждения о том, что, конструируя определенные программные продукты, мы «программируем свободу» (Coleman, 2012), однако, если программное обеспечение становится решающим элементом политической практики, пришло время «встраивать гуманитарные науки в инженерное дело» (Fisher and Mahajan, 2010).

Окружение новых медиа не только обеспечивает формы политической практики, которые в конечном счете направлены на эмансипацию и политическое участие, – новые медиа также стали местами и агентами в более жестокой борьбе, включая такие явления, как спонсируемая государством цензура, кибервойны и полностью цифровой театр военных действий, на котором широко обсуждаемые дроны – лишь один из элементов. Понятие «мораль вещей» (Verbeek, 2011) никогда не было столь осязаемым, столь настойчивым, как в практике проектирования технического объекта, которая никогда не сводится к описанию, но всегда (также) оказывается предписанием.