черный талмуд. Сунул тетрадь в ящик с сапожными гвоздями. Одевался торопливо, уже прикидывая, где и как прихлопнет Кондрата. У порога на вбитом в стенку костыле висел карабин. Емелька сдернул его и вышел из дому. Ему не терпелось разделаться с Кондратом, поставить еще один крест в списке намеченных жертв. Он так увлекся этой мыслью, что и не заметил, как прошел большую часть пути. Уже надо было поворачивать на улицу, где жил Кондрат, но в это время из переулка вышла Глафира. Она почти бежала, не замечая ничего. Платок сбился на затылок. Коронка кос упала, раскрутилась.

Емелька не поверил своим глазам. В первое мгновение он вообще будто остолбенел. Потом в несколько прыжков догнал Глафиру, схватил за косу, намотал ее на руку.

Глафира закричала.

— Объявилась, стерва! — прохрипел у нее над ухом Емелька. Рука его безжалостно тянула вниз. Глафира все больше и больше выгибалась. Наконец у нее подкосились ноги, и она упала. Емелька поволок ее по дороге. Глафира обезумела от боли. Страшный ее вопль, казалось, заполнил весь Яр. Уронив свою ношу, она пыталась схватить мучителя за руку, подтянуться, чтоб хоть на миг ослабить невыносимую боль. Ей удалось подняться, встать на ноги. Но Емелька все так же держал ее за косу, и Глафира покорно пошла за ним. Он вел ее домой, приговаривая: — Иди, иди, блудница. Иди к мужниному порогу, шлюха. Я тебе вычитаю божескую ижицу, беспутная тварь.

Из-за своего плетня им вслед смотрел Лаврентий Толмачев, рассуждал вслух:

— Запорет. Не я буду — изведет бабу.

— Изведет, идолов сморчок, — печально качала головой его жена, выбежавшая из дома на крик. — Эх, нет Евдокима...

— А ты, Галька, помолчь. Помолчь, стерва, — вызверился на нее Лаврентий. — Саму пороть надо.

— Бедная Глаша, — не слушая его, продолжала Галина, — надо же такому горю... — И вдруг всплеснула руками. — А детки?! С ними-то что будет?!

По-разному воспринимали крутоярцы Емелькину расправу. Одни сочувствовали Глафире, печально глядя ей вслед. Некоторые другие поддерживали Емельку, мол, так и должно быть, мол, не тому она жена, кому детей привела, а с кем под венцом стояла, дескать, по христианским законам Емелька ей хозяин и господин. И что пора баб к рукам прибирать, а то Советская власть им воли много дала...

Время от времени Емелька напоминал Глафире, в чьих руках она находится. Теперь Глафира не пыталась освободиться. Она шла, как казалось Емельке, безвольная, подавленная, покорная. И Емелька гоголем выступал рядом с ней, зная, что теперь уж ее судьба крепко зажата в его кулаке.

Нельзя сказать, что, собираясь в Крутой Яр, Глафира не думала об опасности, которой подвергала себя. Она достаточно хорошо представляла, чем все это может кончиться. И она решила быть осторожной, осмотрительной. Но случай рассудил иначе. Сообщение Мотьки так взволновало Глафиру, что она забыла обо всем на свете...

Емелька привел ее в дом. От порога швырнул на пол.

— На четвереньках будешь у меня ходить, — лобно ощерился. — И до вылупков твоих доберусь.

Глафира прислонилась к стене. Рядом стояла сапожная лапа. Глафира глянула на нее, перевела взгляд на Емельяна. А тот снял шапку, бросил ее на скамью и, повернувшись к крюку, стал набрасывать на него ремень карабина.

Глафира не помнила, как сапожная лапа оказалась у нее в руке, как сама она очутилась за спиной у Емельяна, как замахнулась... Ее поразило, что так легко лапа вошла в голову. Емельян повалился на нее. Глафира в ужасе оттолкнула от себя падающее тело, кинулась прочь. В сенях она кого-то задела плечом. Потом бежала по улице. Страх еще сковывал ее движения. Но раскаяния не было. В груди Глафиры ширилось ликование: «Нет больше угрозы. Не тронет детишек. Не доберется до моих горобчиков».

Глафира не слышала грозного окрика, приказа остановиться. И выстрела не слышала, потому что в нее ворвалось что-то черное, мгновенно оборвавшее все нити, связывающие ее с жизнью.

Она лежала посреди заснеженной дороги, там, где настигла ее пуля. Метрах в двадцати стоял Гришка Пыжов, щелкал затвором, пытаясь извлечь стреляную гильзу из Емелькиного карабина.

20

Подпол в доме Иллариона Чухно добротный — стены кирпичом выложены, подпочвенной воды нет. И все равно по прямому назначению им почти не пришлось пользоваться. Кислый дух солений и сырость, проникающие в комнаты, заставили Иллариона вырыть погреб во дворе. Подпол закрыли и забыли о нем. А теперь вспомнили. Схоронился в нем Илларион, как крот в норе. Лежанку соорудил. Жинка ему перину отдала, ватное стеганое одеяло. Так и сидит там целыми днями в кромешной тьме — затаившись, не подавая голоса. И лишь глубокой ночью поднимается наверх. Выйдет во двор, постоит, где тень погуще, хватая свежий воздух открытым ртом, как выброшенная на берег рыба, и снова прячется в свое убежище. Он и пройтись не решается, боясь наследить или попасть кому-нибудь на глаза...

Еще там, под обстрелом, упав в пыльные травы полосы отчуждения и вдавливаясь вздрагивающим телом в иссушенную землю, Илларион желал одного — исчезнуть, где-то пересидеть это страшное время. Именно тогда, у расстрелянного эшелона, он подумал о том, что от войны нельзя убежать. Она идет по пятам. Продвигается все дальше в глубь страны. Преследует — ненасытная в своем стремлении убивать. От нее можно лишь спрятаться и, пропустив вперед, остаться за пределами страшного буйства огня, метала, человеческой жестокости...

Эта мысль целиком завладела Илларионом. Убедившись в том, что самолет улетел, он забрал свой узел и, не сказав ни слова, ни полслова недавним попутчикам, покинул эшелон.

В Крутой Яр Илларион возвратился ранним утром. Спешил, чтоб проскочить незамеченным. И все же это ему не удалось. На базарной площади уже стояло несколько баб, собравшихся пораньше языки почесать. Проходя мимо них, Илларион услышал грубоватый Мотькин голос: «А этот задрипанный партеец на что надеется?..»

Хорошо запомнил Илларион эти слова. Ему и в самом деле надеяться не на что и не на кого. Жить или нет — зависит от него самого. Сумеет выдержать добровольное затворничество — еще поживет на белом свете. А если нет — на том все и кончится. Вон жинка рассказывает: «Партейцев, кто остался, всех выловили. В Югово отправили. Лишь Недрянко задержался, потому как фрицам стал служить. Да Ленку Пыжову оставили».

«Бабам оно проще, — подумал Илларион. — Подставилась — и лады. Недрянко тоже быстренько смекнул что к чему. Секретаря райкома прикончил. Алешку Матющенко выдал.