На весну только-только повернуло, а есть уже нечего. Голодная пора вползла в их дом.

«А ты сходи к Степаниде, — подсказывала бабка Пастерначка. — Може, и выручит по-родственному. Сказывают люди: живет как у бога за пазухой. — И добавляла, кладя на себя крест: — Ох-хо-хо, грехи наши тяжкие. Кому — война, а Ремезам — мать родна».

Фрося сердилась:

«Не ходи к ним. Не унижайся».

Сопротивлялась Антонида беде, как могла. Вместе с Фросей обошла окрестные хутора. А ремезовского подворья все же не минула. Тайком от дочери отправилась к Степаниде. Подумала, что ведь и впрямь не чужие. Кому же тогда помогать, как не своим.

И вот стоит она у порога. Смотрит, как пироги Степанида лепит. Раскатает кусок теста, наложит щепоть загодя приготовленной капусты, завернет ее, быстренько пальцами по краям сдавит, снова скалкой пройдется и кладет в сковородку с кипящим маслом.

— Петро и Гринька скоро явятся, — дала понять, что некогда ей привечать непрошеных гостей, потому, мол, и не приглашает Антониду присесть.

Густой хлебный дух и аромат подсолнечного масла кружит Антониде голову. Она судорожно сглатывает подкатившуюся слюну, прислоняется к двери.

— Я на часинку к тебе.

Степанида уже знает, что за этим последует. Уводит разговор в сторону:

— Внучка так и не дождалась?

— Не дождалась.

— Оно и к лучшему, — роняет Степанида. Руки ее проворно делают свое дело.

— Може, и так, — соглашается Антонида. Она не может перечить, не имеет права. — Фросенька вовсе перевелась.

— Вот, вот. Много ли оно высосет у такой матери.

— Трудно.

Степанида будто не слышит. Ножом подваживает пироги, заглядывает, не пора ли переворачивать. А потом все же откликается от печи:

— Время такое, что не дай бог. А тут лишний рот в доме. Гриньку принесла нелегкая. Здоровый как бык — в батю удался. И жрет помногу. Вот и спробуй напастись. Никаких заработков не хватит.

Степанида умеет прибедняться, даже когда пироги на сковороде в масле купаются. Ее нисколько не смущает вот такое несоответствие между тем, что она говорит и что есть в действительности. У Антониды же после этих слов язык не поворачивается просить помощи.

— Все с хаты вынесла, — вздыхает она. И вдруг решается: — Подсоби лихую годину пережить.

Это уже вовсе не нравится Степаниде. Она косится на золовку.

— Что оно мне, с неба падает? Тут уж выкручивайся, кто как умеет. — И добавляет! — Глядишь на иных баб — горя не знают. Ухажерами обзавелись. А те, итальяшки, овес от коней отрывают и зазноб своих подкармливают.

Знает и Антонида таких баб. Только к чему Степанида говорит все это ей?

А у Степаниды так и вертится на языке: «Чего Фроська ломается, недотрогу из себя корчит? Попрошайничать не пришлось бы». Она с трудом подавляет в себе желание высказать все это Антониде. Говорит не без упрека:

— Добро разнесла людям, а ко мне — с пустыми руками. Как же, нашли богадельню!

Антонида вспоминает наказ дочери не ходить в этот дом, не унижаться. И верно, здесь с ней не церемонятся. Но она и не такое готова стерпеть, лишь бы прок был. Да чувствует, ни с чем придется уйти.

— Неужели и сервиз — подарок мой — сплавила? — слышит осуждающий, спрашивающий голос Степаниды.

— Сервиз задержался, — отвечает Антонида.

— Слава богу, не ушел к чужим. То ж мамашино приданое ко мне перешло. Старинный хварфор, еще николаевский. Жаль терять такой.

— Жаль, — поддакивает Антонида.

— Так ты верни его, — требует Степанида. — Все одно не удержите. — И добавляет ворчливо: — Свое же выкупать приходится... Давай торбу.

Антонида еще не верит этому счастью. А получив муку и бутылку масла, не находит слов благодарности.

— Сервиз сегодня же принеси, — наказывает Степанида. — Чтоб Гриньку не посылать.

18

В тот последний вечер перед приходом врагов Алексей Матющенко ознакомил с паролем и отзывом своих помощников.

«Всяке може скоїтись, — сказал он, — але зв’язок з Центром не повинен припинятись».

Как в воду глядел Алексей. Будто чувствовал, что не ему придется выходить на связь. Представителя подпольного обкома встретил Анатолий и свел его с Дмитрием Саввичем. Они познакомились. Произошло это довольно своеобразно. Прибывший назвался Мозговым и больше ни слова не сказал о себе. Зато его интересовало все, что касалось Дмитрия Саввича. Он сидел, внимательно слушал, порой задавал вопросы и снова слушал. Его заурядное крестьянское лицо казалось несколько простоватым. И лишь глаза выражали живую, ищущую мысль.

— Ну что ж, — наконец проронил, видимо, уже приняв какое-то решение. — Вы нас устраиваете. Но... — Он быстро, с прищуром, взглянул на Дмитрия Саввича. — Все взвесили? Понимаете, на что идете?

— Меня никто не обязывал становиться на этот путь, — напомнил Дмитрий Саввич.

— Достойный ответ. И тем не менее у вас еще есть возможность отказаться от него, сказать «нет».

Дмитрий Саввич удивленно и обиженно взглянул на собеседника.

— Не доверяете?

— Наоборот.

— Тогда почему же...

— Потому, что нам нужны сознательные бойцы, — прервал его на полуслове Мозговой. — Потому что подпольный центр — это, прежде всего, партийный орган. Потому что, дав согласие, вы, беспартийный, будете обязаны подчиняться партийной дисциплине, выполнять то, что нужно партии.

— Но ведь это вовсе не тяжкое бремя. То, что делает партия, отвечает моим интересам, интересам всего советского народа, борющегося против фашизма.

Мозговой пожал руку Дмитрия Саввича:

— Рад знакомству. Думаю, руководство будет довольно таким приобретением. Заранее нацеливаю ваше внимание на транспорт. Рассредоточьте своих людей именно здесь. Очень выгодное положение занимает Алеевка на одной из главных железнодорожных магистралей. Надо как можно лучше использовать это обстоятельство. Инструкции вы получите. Но и сами подумайте, что можно сделать.

Они распрощались. С тех пор время от времени появляется этот человек, забирает информацию, передает указания. Неказистый такой, болезненный на вид, он очень естественно выглядит среди других посетителей больницы. Так же, как и они, записывается на прием и ждет очереди. У него и карточка своя есть, где значится, что это житель хутора Песок Федот Гаврилович Мозговой, пятидесяти трех лет. Входил этот рыжебородый пациент в кабинет Дмитрия Саввича по-крестьянски робко, тщательно вытирая ноги и сдернув шапку. А выходил — почтительно пятясь и кланяясь. Это он вывел Елену Пыжову из Крутого Яра. Пересидела она в убежище Дмитрия