– Еще бы ты хвалился, – сказал Дэвид. Потом: – Ачерт тебя знает, может, и усидел бы. Конечно, усидел бы. Знаешь, Энди, как онаходила под седлом первое время! А потом я стал бояться. Боялся, как бы ненапороться на луку.

– Папа, а мы поедем на подводную охоту? – спросилЭндрю.

– В большую волну не поедем.

– А кто будет решать – большая или не большая?

– Я буду решать.

– Ладно, – сказал Энди. – По-моему, волнаочень большая. Папа, а Красотка все еще у тебя на ранчо? – спросил он.

– Наверно, – сказал Томас Хадсон. – Я ведьсдал ранчо в аренду.

– Сдал в аренду?

– Да. В конце прошлого года.

– Но нам можно будет туда поехать? – быстроспросил Дэвид.

– Ну, конечно. Там же есть большая хижина на берегуреки.

– Нигде мне так хорошо не было, как на твоемранчо, – сказал Энди. – Конечно, не считая здешних мест.

– Насколько я помню, тебе больше всего нравилось вРочестере, – поддел его Дэвид. В Рочестере Энди оставляли с нянькой налетние месяцы, когда остальные мальчики уезжали на Запад.

– Правильно. В Рочестере было замечательно.

– А помнишь, Дэви, мы вернулись домой той осенью, когдаубили трех медведей, и ты стал ему рассказывать про это, и что он тебе ответил? –спросил Томас Хадсон.

– Нет, папа, такие давние вещи я плохо помню.

– Это было в буфетной, где вы, ребята, ели. Вам подалидетский ужин, и ты стал ему рассказывать про медведей, и Анна сказала: «Ой,Дэви, как интересно! А дальше вы что сделали?» И вот этот вредный старикашка –ему было тогда лет пять-шесть – взял и сказал: «Тем, кого такие вещиинтересуют, это, может, интересно. Но у нас в Рочестере медведи не водятся».

– Слышишь, наездник? – сказал Дэвид. – Хорошты был тогда?

– Ладно, папа, – сказал Эндрю. – Расскажиему, как он ничего не читал, кроме комиксов. Мы едем по Южной Флориде, а ончитает комиксы и ни на что не желает смотреть. Это все после той школы, кудаего отдали осенью, когда мы жили в Нью-Йорке и где он набрался всякой фанаберии.

– Я все помню, – сказал Дэвид. – Папа можетне рассказывать.

– С тебя это быстро скатило, – сказал ТомасХадсон.

– И хорошо, что скатило. Было бы ужасно, если б я такимостался.

– Расскажи им про меня, когда я был маленький, –сказал Том-младший, перевалившись на живот и схватив Дэвида защиколотку. – Никогда в жизни я не буду таким паинькой, как про менярассказывают про маленького.

– Я помню тебя маленьким, – сказал ТомасХадсон. – Ты был очень странным человечком.

– Он был странный, потому что жил в странныхместах, – сказал младший мальчик. – Я тоже мог бы сделаться странным,если бы жил и в Париже, и в Испании, и в Австрии.

– Он и сейчас странный, – сказал Дэвид. –Экзотический фон ему не требуется, наездник.

– Какой такой экзотический фон?

– Такой, какого у тебя нет.

– Нет, так будет.

– Замолчите, и пусть папа говорит, – сказалТом-младший. – Расскажи им, как мы с тобой ходили по Парижу.

– Тогда ты не был таким уж странным, – сказалТомас Хадсон. – В младенчестве ты отличался весьма здравым смыслом. В тойквартире над лесопилкой мы с мамой часто оставляли тебя одного в люльке избельевой корзины, и Ф. Кис – наш большой кот – укладывался у тебя в ногах иникого к тебе близко не подпускал. Ты окрестил себя Г`Нинг-Г`Нинг, и мы тебяназывали Г`Нинг-Г`Нинг Грозный.

– Как это я мог выдумать такое имя?

– Наверно, слыхал в трамвае, в автобусе. Звоноккондуктора.

– А по-французски я говорил?

– Нет, тогда еще плоховато.

– А расскажи, что было потом, когда я научился говоритьпо-французски?

– Потом я возил тебя в коляске – в дешевой, оченьлегкой, складной колясочке – по нашей улице и до «Клозери де Лила», где мызавтракали, и я прочитывал газету, а ты наблюдал за всеми, кто проезжал ипроходил по бульвару. Потом после завтрака…

– А что было на завтрак?

– Бриошь и cafe` au lait[4].

– И мне тоже?

– Тебе – капелька кофе в чашке с молоком.

– Это я помню. А куда мы оттуда шли?

– Я катил тебя через улицу от «Клозери де Лила», мимофонтана с бронзовыми конями, и с рыбой, и с русалками и по длинным каштановымаллеям, где играли французские ребятишки, а их няньки сидели на скамейках вдольпосыпанных гравием дорожек…

– А налево – Эльзасское училище, – сказалТом-младший.

– А направо – жилые дома…

– Жилые дома и дома со стеклянными крышами, гдепомещались мастерские художников, а эта улица вдет вниз и налево, и она такаяtriste[5] от темных каменных стен, потому что эти дома на теневой стороне.

– А это осенью, зимой или весной? – спросил ТомасХадсон.

– Поздней осенью.

– Потом лицо у тебя начинало мерзнуть, щеки и нос краснели,и мы входили в железные ворота в верхней части Люксембургского сада и шли вниз,к озеру, и огибали озеро один раз, а потом поворачивали направо к фонтануМедичи и статуям и выходили из ворот напротив Одеона и переулками к бульваруСен-Мишель…

– Буль-Миш…

– И по Буль-Миш мимо Клюни…

– А Клюни справа…

– Темный, мрачный, и по бульвару Сен-Жермен…

– Это была самая интересная улица, и движение там былосамое большое. Странно! Почему она казалась такой интересной и опасной? А ближек улице Ренни, между «Двух макак» и перекрестком у «Липпа», там всегда былосовершенно спокойно. Почему это, папа?

– Не знаю, дружок.

– Хоть бы что-нибудь там у вас случилось, не все жеодни названия улиц слушать, – сказал Эндрю. – Надоели мне названияулиц в городе, где я никогда не был.