Время шло – возможно, единственно невосполнимая, единственноценная вещь в этом мире. Энди Дюфресн действительно изменился. Он продолжалделать грязную работу на Нортона и заниматься библиотекой, все шло по-прежнему.По-прежнему он заказывал выпивку на день рождения и Рождество, по-прежнемуотдавал мне недопитые бутылки. Время от времени я доставал ему полировальныеподушечки, и в 1967 я принес молоток: старый, который он получил девятнадцатьлет назад, совсем истерся… Девятнадцать лет! Когда вы произносите эти слова,они звучат как захлопывание двери в гробницу и дважды повернутый в замке ключ.Молоток, который тогда стоил десять долларов, теперь поднялся до двадцати двух,и мы с Энди печально улыбнулись, когда заключали сделку.

Энди продолжал обрабатывать камни, которые находил напрогулочном дворе. Правда, двор теперь стал меньше: половина его былазаасфальтирована в 1962 году. В любом случае, Энди находил достаточно, чтобыему было чем заниматься. Когда он заканчивал обрабатывать камень, помещал егона подоконник. Энди говорил мне, что он любит смотреть на камешки, освещаемыесолнечными лучами, на кусочки планеты, которые он взял из пыли и грязи иотшлифовал до зеркального блеска. Аспидный сланец, кварц, гранит. Крошечныескульптуры, склеенные заботливыми руками Энди. Осадочные конгломераты,отполированные так, что можно было ясно видеть, что они составлены из слоевразличных пород, отлагавшихся здесь на протяжении многих веков. Энди называлтакие образцы «тысячелетние сэндвичи».

Время от времени Энди убирал некоторые камешки сподоконника, чтобы оставить место для новых. Большинство из тех камней, чтопокинуло его комнату, перешло ко мне. Считая те, самые первые, напоминающиезапонки, у меня было пять экземпляров. Одна скульптура человека, мечущегокопье, два осадочных конгломерата, тщательно отполированных. У меня до сих порхранятся эти камни, и я часто верчу их в руках, думая о том, сколь много можетдобиться человек, если у него есть время и желание.

Итак, все текло своим чередом. Если бы Нортон мог видеть,как изменился Энди в глубине души, он был бы доволен результатами своих трудов.Но для этого ему пришлось бы заглянуть чуть глубже, чем он привык.

Он говорил Энди, что тот идет по прогулочному двору, как погостиной на званом ужине. Я называл такое поведение чуть иначе, но прекраснопонимаю, что именно имел ввиду комендант. Я уже говорил, что Энди носил своюсвободу как невидимый пиджак, и хотя он находился за решеткой, никогда непоходил на заключенного. Глаза его никогда не принимали отсутствующего тупоговыражения. Он никогда не ходил так, как большинство здесь – сгорбившись, вжавголову в плечи, тяжело переставляя ступни, словно они налиты свинцом. Нет, нетакой была походка Энди: легкий шаг, расправленные плечи, будто он возвращаетсядомой, где его ждет прекрасный ужин и красивая женщина вместо пресного месиваиз овощей, переваренной картошки и двух жирных жестких кусочков того, чтоскорее можно назвать пародией на мясо… Плюс картинка с Реквель Элч на стене. Иза все эти четыре года, хотя Энди и не стал таким же, как остальные, онприутих, замкнулся в себе, стал более молчаливым и сосредоточенным. И кто можетего винить? Разве что Нортон.

Мрачное состояние Энди прекратилось в 1967 году во времямирового чемпионата. Это был сказочный год, год, когда «Ред Соке» сталипобедителями. Первое место вместо предсказываемого Лас Вегасом девятого. Когдаэто случилось – когда команда стала призером Американской лиги – невиданноеоживление охватило всю тюрьму. Это была какая-то идиотская радость, странноеощущение, что если ожила безнадежная, казалось бы, команда – то шанс навоскресение есть у всякого. Теперь я едва ли смогу объяснить природу этогочувства, как бывший битломан не объяснит причин своего сумасшествия, когда оноуже прошло. Но тогда все это было вполне доступным и реальным. Всякое радиовключалось на волну радиостанции, передающей чемпионат, когда играли «РедСоке». Жуткое уныние охватило публику, когда в Клевелэнд была пропущена подконец пара мячей, и идиотский взрыв буйного веселья последовал за решающимброском Рико Петросели, который решил исход игры. Затем, после поражения вседьмой игре чемпионата, «Ред Соке» утратили свое магическое воздействие, изаключенные вновь впали в тягостное оцепенение. Подозреваю, как обрадовалсяэтому Нортон. Проклятый сукин сын любил видеть вокруг себя людей с постными лицами,посыпающих головы пеплом, и на дух не переносил счастливых улыбок.

Что касается Энди, ему не было причин унывать. Возможнопотому, что он никогда не был бейсбольным фанатом. В любом случае, он сумелпоймать то непередаваемое ощущение удачи, которое, казалось, потерял. Эндивытащил свою свободу, как невидимый пиджак, из пыльного шкафа – и примерилвновь…

Я вспоминаю один ясный осенний денек две недели послеокончания чемпионата. Возможно, было воскресенье, потому что я помню множестволюдей, расхаживающих по двору, перекидывающихся мячиком, треплющихся друг сдругом о всякой ерунде и заключающих сделки. Другие в это время сидели в заледля посетителей, общаясь с близкими под пристальным взором охранников,рассказывая с серьезным видом совершенно неправдоподобные сказки о своей жизнии радуясь передачам.

Энди сидел на корточках у стены, сжимая в руке подобранныеим только что камешки. Лицо он поднял к солнцу и, зажмурившись, впитывал теплоего лучей. В тот день была на редкость ясная погода, это я помню точно.

– Привет, Ред, – окликнул он меня. – Подсаживайся,поговорим. Я подошел.

– Хочешь? – Он протянул мне парочку тщательно отполированных«тысячелетних сэндвичей». – Конечно. Чудные вещицы… Спасибо большое тебе. Эндисменил тему:

– У тебя в следующем году знаменательная дата. Я кивнул. Вбудущем году я отмечу тридцатилетие своего поступления в Шоушенк, шестьдесятпроцентов жизни проведено в тюрьме…

– Думаешь, ты когда-нибудь выйдешь отсюда?

– Разумеется. Когда у меня отрастет длинная седая борода, астарческий маразм разовьется настолько, что я уже не буду осознавать, в тюрьмея или на свободе.

Энди слегка улыбнулся и прищурился на солнце:

– Хорошо.

– Я думаю, в такой чудный денек почему бы не быть хорошемунастроению. Он кивнул, и некоторое время мы молчали. – Когда я отсюда выйду,-наконец произнес Энди. – я поеду туда, где все время тепло.

Он говорил с такой уверенностью, как будто до освобожденияоставалось не больше месяца.

– И ты знаешь, Ред, куда я поеду?

– Понятия не имею, и куда же?

– Зихуатанезо, – ответил Энди, медленно, мягко выговариваяэто слово, и оно звучало как музыка. – Недалеко от Мехико. Это маленькоеместечко в двадцати милях от тридцать седьмой магистрали. Оно находится в сотнемиль к северо-востоку от Акапулко в Тихом океане. Ты знаешь, что говорятмексиканцы о Тихом океане? Я ответил, что не знаю.

– Говорят, у него нет памяти. Именно там я хочу провестиостаток своих дней. Ред. В теплом месте, где исчезает память.