села сзади, и мотоцикл медленно, осторожно поехал вниз. Склон был крутенек, и Ванечка держался напряженно. Однако ж и уверенно, так что казалось: мотоцикл в его руках ведет себя как умная лошадь, которая, спускаясь вниз, иной раз даже приседает на задние ноги…

— Пошли? — сказал Олег.

4

Очень хотелось найти что-нибудь. Но если по совести, то не просто что-нибудь, а все-таки что-то необыкновенное. Далеко воображение не забегало, россыпи археологических и прочих ценностей не мерещились, однако почему бы не найти статуэтку, коль скоро они здесь попадаются, или, скажем, еще один статер. Должна же быть справедливость! Ведь не для себя, не для себя… Но и для себя тоже. Так приятно было бы потом подойти к музейной витрине и подумать (а может, и сказать кому-нибудь), разглядывая эдакую изящнейшую штучку: а вот это нашел я.

Между тем попадались только кости. Обглоданные временем, червями, обсосанные корнями трав черепа животных, которые две тысячи лет назад неизвестные нам люди принесли в жертву неведомым нам богам. Кстати, почему только черепа? Они что, шельмы, приносили в жертву одни головы, а тушам с филейными частями находили другое применение? И почему нет рогов? Шли на поделки?

Работа была кропотливой, утомительной. Что-то мрачноватое было в ней. В самом деле: источником сведений для археолога часто становятся захоронения и свалки. А главное — чтобы выяснить подробности давно минувшей чужой жизни, надо отдать собственную жизнь или хотя бы часть ее — такой короткой отпущенной тебе жизни… И все-таки мы идем на это. Почему? Зоя с Олегом так даже со страстью. Но их, допустим, можно понять. Для них это святилище, если отбросить эмоции и высокие материи, — ш а н с. Может быть, единственный. Для самоутверждения, для обретения места в науке, а значит, в жизни. А остальные? А ты сам?

Как тут не повторить в миллионный или более того раз: странно все-таки устроен человек. Любопытство — свойство всего видящего, нюхающего, осязающего, ползающего, летающего, плавающего, бегающего — развилось в нас чрезвычайно. Ничто не может укрыться от этого любопытства. И бесполезно спорить — хорошо оно или плохо. Бесполезно потому хотя бы, что, не будь этого до крайних пределов развившегося любопытства, ставшего любознательностью, стремлением к познанию, не было бы и нас самих — рода человеческого.

Кости, кости… Лучше всего, кстати, сохраняются зубы — органы жевания. А что остается от человека? Вот тут мы с гордостью готовы сказать: лучше всего — вечным памятником — сохраняются результаты, плоды нашего труда. Но только гордость иногда лучше попридержать, потому что бесплодные солончаки на месте некогда орошаемых полей, безобразные свалки, топи на месте вечной мерзлоты, пустыни на месте бывших пастбищ, искореженный «лунный» ландшафт там, где были горные выработки (а до них — степи либо леса), — тоже результат наших трудов.

При удивительной настойчивости человека сохранить память о себе большая часть сделанного им остается все же анонимной, безымянной. Однако если даже эта память и сохранилась, она, в сущности, лишь  т е н ь  п а м я т и. Что мы знаем о  с в е р ш и т е л я х, кроме места, времени и того, что они сделали? Даже если известно имя: Гомер или, скажем, тот же хиосец Дексамен — резчик бесподобных гемм? Но, может, для человека простого упоминания об авторстве достаточно, потому что это главное для него?

Случается, правда, и вовсе невероятное. В Хиросиме от человека  д е м а т е р и а л и з о в а н н о г о, испаренного ядерным пламенем, осталась действительно только  т е н ь — тень на камне. Тоже память. Запечатлелась навсегда. Бомба тоже была рождена любознательностью и напряженным трудом. Но это хрестоматийный пример. А вот другой, гораздо менее известный. В степном северо-западном Крыму, на Тарханкуте, от человека, который жил при Митридате Великом и погиб, судя по всему, во время разбойного скифского налета, остался  с л е д  б о с о й  н о г и  на глиняном полу…

Ни той тени, ни этого следа я сам не видел, только читал о них, но они стоят в памяти рядом, и всякий раз, когда случается об этом думать, делается как-то не по себе.

И снова кости, камни, земля, перепревшая в прах зола… А это что — маленькое, круглое? Осторожно потер пальцами. Стеклянная бусинка. Вот и дырочка для нитки. Ты-то, бусинка, как здесь оказалась?

А следом — глиняный черепок. Неинтересная находка — черепки часто встречаются в раскопках, но и его отложим, завернем в бумажку…

Впрочем, там же, на Тарханкуте, такой вот черепок стал неожиданным аргументом в ученом споре. Присмотрелись к нему и увидели виноградные зернышки. Так просто представить себе, как веселый гончар формовал на круге миску, ел виноград и поплевывал. Несколько косточек попали в глину, а спустя века и века обломок миски оказался в руках археологов. Надо же чтобы случилось это в разгар споров о том, может ли расти виноград на Тарханкуте. Всемогущие боги! Да он же возделывался здесь еще две тысячи лет назад…

А это что за слипшийся комочек? Я отложил нож, которым рыхлил землю, и взял кисточку. Очистив комок от пыли, разглядел кольца железной кольчуги.

Как только пошли находки (кости не в счет), работать сразу стало веселее. Снова появился приугасший было азарт. Уж не наткнулся ли ты, Пастухов, на  я м к у? Еще раньше было замечено, что находки на святилище чаще всего встречаются в будто специально выдолбленных (или выбранных для принесения жертвы?) углублениях, которые тут же нарекли ямками. Не попалась ли тебе ямка?

Зою — я это знал — раздражал старательский зуд, который возникает на раскопках. Понять ее можно, и я понимал: нельзя превращаться в охотников, в торопливых добытчиков — это опасно. Нельзя превращать раскоп в подобие кекса, из которого капризное дитя выковыривает изюминки. Нужна цельная картина, необходимо понять движение жизни. Но картина-то складывается из отдельных находок, как мозаика из камешков, и каждый хочет найти.

Тут еще вот что: э т у  картину не сочинишь, не придумаешь — в лучшем случае ее можно восстановить, реконструировать. А для этого опять-таки надо искать…

Я не заметил, как подошла Зоя. Увидел только, когда она присела рядом.

— Ямка?

На коленях у нее лежал планшет с зарисовкой раскопа.

— Почему бы не сделать фотоснимок? Гораздо проще.

— Рисунок выразительнее.

— Но и субъективнее.

— Пожалуй, — согласилась она. — Но когда рисуешь, одновременно и думаешь. Даже если самой кажется, что просто рисуешь, все равно идет какой-то отбор, какой-то процесс… Тебе смешно?

Я удивился:

— Почему ты решила? Нисколько. Послушай, — сказал я ей, — ты должна отрешиться от того, что я твой старший, умный и более опытный брат. Все это было в прошлом. Ты должна вести себя как ученая дама — уверенно и надменно. Ясно? Так что происходит, когда ты рисуешь?

По-моему, она обрадовалась этим словам.