ноябрь тысяча девятьсот восьмого года, однако дирекция императорских театров вовремя спохватилась, и спектакль запретили цензурой как безнравственный. Несмотря на это, через месяц Рубинштейн все же вышла на сцену: на вечере художественных танцев в Большом зале Петербургской консерватории исполнила знаменитый танец семи покрывал, разворачивая в процессе одно за другим тяжелые парчовые покрывала. В итоге на ней остались лишь крупные, в несколько рядов, бусы.

Разумеется, публика неистовствовала. Наутро столичные обыватели прочли в газете «Речь»: «На бурные вызовы публики половина танца была повторена… сколько пленительной страсти… эта истома страсти, выливающаяся в тягучее движение тела…»

Стоит ли удивляться, что Ида моментально стала популярной.

В девятьсот девятом Рубинштейн участвовала в первых «Русских сезонах» Сергея Дягилева во Франции, исполняя партию Клеопатры. Такого успеха не ожидал никто: имя таинственной Иды было на устах всего Парижа. Клеопатра в ее исполнении стала, как рассказывал потом Бакст, «настоящей чаровницей, гибель с собой несущей». Для уха Егера это звучало претенциозно и даже потешно, но Леон имел потрясенный вид, и Кама ему поверил.

В тринадцатом она пригласила его на премьеру спектакля «Пизанелла, или Душистая смерть», поставленного Мейерхольдом по пьесе любовника Иды Габриеле д’Аннунцио. Разумеется, роль куртизанки Пизанеллы играла она. Постановка поражала публику безумной роскошью, Ида – неимоверно бесстыдными позами и одеяниями, но Кама запомнил лишь слабый голос, плохую дикцию и истеричную декламацию артистки. Бакст, оформлявший спектакль, был возмущен, что русские критики назвали пьесу «постановочным развратом» и увидели в ней разложение театра.

Ида, которую те же критики назвали «ядовитой кляксой дилетантского кривляния», восприняла все по-своему.

– Эти забитые бытом импотенты запомнят меня на всю жизнь! – с пафосом произнесла она.

И оказалась права.

Она настолько была уверена в своей красоте, что в нее, в конце концов, поверили и другие. Егер порой думал, что и он – в числе прочих.

Плоская грудь, большой рот, острый нос, костлявая фигура? Ерунда! Просто ее красота иная. Инопланетная. Изумляющая. Это все остальные уроды, а Ида – красавица безусловная!

В Россию Ида больше не вернулась. Купила особняк в Париже, оформил его – и роскошно! – преданный Леон. Впрочем, он был отнюдь не единственным поклонником русской дивы. Чтобы написать ее портрет, художники выстраивались в очередь! Самый знаменитый принадлежал Валентину Серову. Ида рассказывала ему: когда в девятьсот одиннадцатом Серов выставил картину, разразился скандал. Дело было вовсе не в том, что модель полностью обнажена (Пустяки какие! Я разделась моментально!) – портрет с искаженными линиями фигуры публика сочла уродливым (Идиоты! Он создал египетскую фреску!) и предала художника анафеме.

Разумеется, сама модель была в восторге.

Кама вспомнил, как впервые попал к ней на виллу. О! Это было шоу, поставленное, как он понял после, специально для него.

Началось оно сразу за забором, отделявшим особняк от шумной улицы. В саду, утопающем в экзотических растениях, гуляли павлины, пели райские птицы и бегал леопард, привезенный чаровницей из Африки.

Про леопарда Кама знал, поэтому на всякий случай держал на изготовке пистолет, решив: в случае чего церемониться со зверюгой не станет. Не удирать же от него в самом деле!

Дальше – больше. Слуга в чалме и с серьгой в ухе провел его в будуар хозяйки.

В центре комнаты стояла огромная тахта, а на ней под оранжевым абажуром среди наваленных подушек разной величины и расцветки в восточном одеянии, основную часть которого составляли прозрачные шаровары, и почему-то в синем парике возлежала Ида Рубинштейн. Позже она объяснила, что парик был частью ее костюма Клеопатры.

– Почему синий? – наивно поинтересовался он.

– Ах, откуда мне знать! – махнула рукой Ида и скривила накрашенные черной помадой губы. – Леон так захотел!

Тогда Ида осталась недовольна произведенным ею впечатлением. Она рассчитывала, что наряд он сочтет сексуальным, а ее саму – неотразимой. Егер увидел лишь очень неуверенную в себе женщину, изо всех сил старающуюся выглядеть безжалостной охотницей на мужские сердца.

Именно тогда он понял, что из Иды получится отличный агент.

Потом он не раз восхищался ее умением вводить публику в соблазн. Многослойные, ничего не скрывающие балахоны, разрезы в самых неожиданных местах, разноцветные чалмы и тюрбаны, бюстье, надетое вместо блузки, создавали нужный эффект, скрывая то, о чем никто не должен был догадываться.

Под маской эпатажной полубогини-полугетеры Ида могла делать все, что ей заблагорассудится. Никому и в голову не приходило, чем она занимается на самом деле.

Судьба Маргариты Зелле, известной под именем Маты Хари, ее не страшила, ибо Ида считала ту дилетанткой, не умеющей по-настоящему играть. Саму себя, вопреки всеобщему мнению, она воспринимала гениальной актрисой.

Кама, который своими ушами слышал, как однажды Станиславский сказал, что более голой и бездарно голой он не видел, был искренне впечатлен удивительным сочетанием неуверенности и бесконечного самомнения.

– Нарцисс в ней изо всех сил старается убить тургеневскую девушку, – заявил как-то, глядя на нее, идущую по парижскому бульвару с леопардом на золотой цепочке, их общий знакомый – русский эмигрант.

Любовников, по закону жанра, она меняла, как перчатки.

Самые прилипчивые – Габриеле и Ромейн – на несколько лет стали для Егера отдельной проблемой, нередко докучливой.

Габриеле д’Аннунцио – маленький лысый человечек – слыл страшным развратником и был не менее известен, чем Казанова. В списке его любовниц значилось множество громких имен. Чего только стоила история о том, как он разрушил семью русского дворянина, ученого-востоковеда Виктора Голубева, жена которого ушла к страстному итальянцу. Разумеется, русская Наташа любвеобильному д’Аннунцио быстро приелась, и он переключился на лишенную предрассудков американскую художницу Ромейн Брукс.

А в один прекрасный момент на пороге появилась Ида, и у нее вспыхнул роман и с поэтом, и с художницей.

Эти годы были для Камы испытанием. В самой Иде он был уверен, но ревнивый итальянец и не менее буйная американка постоянно путались под ногами.

Сцены ревности Егер пережил от обоих. Иной раз ему казалось – еще чуть, и он устроит обоим Варфоломеевскую ночь с выкидыванием с балкона, но выдержка оказалась сильней и удержала от соблазна повыдергать Габриеле ноги.

В конце концов этот роман пришлось прекратить, против чего не возражала и сама участница эпатажного трио.

Ей быстро приедалось однообразие.

Пока он предавался воспоминаниям, Ида успела выпить достаточно шампанского, чтобы созреть для похода в дамскую комнату.

Проходя мимо его столика, она взмахнула пышным рукавом, на мгновение закрыв его от посетителей, и уронила на блюдце скатанную в шарик записку. Кама накрыл ее салфеткой и незаметно убрал в карман.

Сеанс связи состоялся.

Можно переходить к шерри.

Будни шпионажа

У отца Иды был родной брат – Адольф. Его сын Иосиф окончил Петербургскую консерваторию, слыл прекрасным пианистом, занимался теорией музыки. Фанатично влюбленный в музыку Рихарда Вагнера, Иосиф добился возможности работать у него секретарем-музыковедом. После смерти композитора Иосиф впал в депрессию и через год застрелился. После себя он оставил внебрачного сына, так и не женившись на его матери: не мог решить, кто ему дороже – Вагнер или она. Борис, доводившийся Иде двоюродным племянником, после смерти отца остался в Люцерне, где упокоился родитель.

Швейцария как нельзя лучше подходила для встреч Камы с агентами. Милый городок у подножия горы Пилатус на берегу дивного озера радовал глаз средневековыми строениями и окружавшими его изумрудными