доносящимся из коридора. Оценить степень безопасности немного мешал храп одного из охранников, сидевшего справа от кабинета, и Кама решил, что уходить будет именно в эту сторону: храп заглушит любые звуки.

То, за чем он охотился, лежало на верхней полке. Раскрыв папку, Кама проверил содержимое. Все так. Чертежи и документация. На нижней полке стояла шкатулка. Открыв, Кама полюбовался чудесным гарнитуром из изумрудов и бриллиантов и хотел уже закрыть ее, как вдруг заметил выглядывающие из-под бархата, которым было выстлано дно, фотографии.

Осторожно достав снимки, он вгляделся в то, что на них изображено, и обрадовался нежданной добыче.

Когда Паскевич начнет метать икру в поисках пропавших документов, эти фотографии станут залогом того, что поиски он направит вовсе не в ту сторону, в какую следовало.

Свою добычу Кама спрятал под одежду.

Чем ближе к телу, тем целей.

Уже у самой двери он на несколько минут застыл, сверяя свои ощущения с тем, что предполагалось увидеть снаружи, и выскользнул из кабинета. Все было именно так, как он предполагал.

Отличное все-таки пиво варит Falken.

Через два дня, заехав по пути в Страсбург и Нанси, он вернулся в Париж, где его уже ждал Яков и еще один верный друг – Джокер. Хотя, пес, кажется, ждал встречи гораздо меньше.

Причина выяснилась довольно скоро. Озабоченный Яков сообщил имя – Шарлотта.

– Она хотя бы басендж? – поинтересовался Кама.

– Шпиц, – коротко ответил Яков.

– Ну это уж… – растерялся Егер. – Я понимаю, доберман. Или, на худой конец, бульдог. Но шпиц! Еще левретку бы подцепил. Ты убеждать пробовал?

– Хамит.

– На хлеб и воду Казанову.

У Якова сразу сделалось скучное лицо.

– Ладно, – сказал Кама. – Поговорю с ним.

Меры воспитательного воздействия дали неожиданный результат: Джокер пропал на целых два дня. Явился тощий до невозможности, но с независимым видом. Зашел и, ни на кого не глядя, потрусил к кормушке, в которой его ждал непонятно как попавший туда – кое-кто проявил непозволительную слабость – свежий антрекот. Поел и как ни в чем не бывало растянулся на солнышке у окна.

– Мерзавец, – произнес Кама, не отрываясь от бумаг.

Разумеется, это замечание Джокер проигнорировал, но с тех пор не бунтовал. Шарлотта была забыта. На время или навсегда – по обстоятельствам.

На следующий день с вокзала Восточный в Берлин, а далее через Польшу в Москву отправился поезд, который еще через три дня доставил добытые им данные человеку, однажды отправившему Егера в Париж.

Именно тогда, когда Кама больше всего на свете хотел остаться в России.

Яков, который никогда не задавал вопросов, если можно было не спрашивать, на этот раз изменил себе.

– Куда? – услышал Кама, доставая портплед, и удивленно поднял брови.

Яков пожал плечами и показал пустую миску.

– Неужели Шарлотта? – ахнул Кама.

– Ее зовут Зизи.

– Варианты?

– За день управится. Она – пудель.

– Тогда задержимся. Но только на сутки. В Монако выезжаем в четверг. Тебе понравится.

– Мне не понравится.

Кама не ответил. Ему сейчас тоже больше нравился Петроград, уже два года носивший имя вождя мирового пролетариата.

Холодный, неприветливый, насквозь продуваемый ветрами. Даже приближающийся июль не принесет туда ни настоящего тепла, ни такого привычного для Европы ленивого летнего спокойствия. Жара, едва наступив, внезапно и скоропостижно сменится холодным дождем, а ветра с Финского залива будут мешать наслаждаться даже короткими вспышками зноя. Непонятный, нелюбимый, уже трижды сменивший свое имя и не привыкший ни к одному из них город.

Как же ему хотелось туда.

Пять лет. Он не был там пять лет.

Супружеская встреча

Лакей вошел с поклоном и, незаметно поправив тюрбан на голове, застыл в дверях.

– Что там? – не поднимая головы, спросила Ида.

– Мадам, вас спрашивает господин.

– Он назвался?

– Господин Горовиц.

От неожиданности Ида села на софе.

– Что он сказал? – помедлив, спросила она.

– Он ваш родственник и хочет повидаться.

– Родственник? Забавно. Проси.

Поклонившись так, чтобы проклятый тюрбан снова не съехал на глаза, лакей важно удалился.

Ида хотела подняться навстречу гостю, но передумала. Устроилась поудобнее и так, чтобы были видны соблазнительные изгибы ее тела.

Вольдемара она не узнала. Куда делся худенький тщедушный юноша? Ухмыляясь, на нее глядел раскормленный буржуйчик: модный пиджачок с подплечиками, яркий жилет и шелковый шейный платок. Ну прямо коммивояжер на отдыхе!

Горовиц был не один. Рядом стояла, держась за его руку, девочка лет четырех.

Было похоже, что он ждал родственных поцелуев. Даже губы трубочкой вытянул.

«Еще не хватало», – подумала Ида и поздоровалась с безопасного расстояния.

Вольдемар не обиделся.

– Идуся, прошу любить и жаловать – моя внучка Мария Горовиц.

И наклонился к девочке.

– Мари, познакомься: это тетя Ида.

Девочка даже не взглянула на нее. Стояла, уткнувшись лицом в куклу с такими же, как у нее самой, спутанными светлыми волосами.

Ида поморщилась на «тетю» и ткнула пальцем в кресло у окна.

– Садись вон… туда, Мари.

Девочка забралась и села, свесив ножки.

Какие старые у нее башмаки. И грязные. Это так он к внучке относится? Сам весь расфуфыренный, как павлин, а девочка – в обносках. Впрочем, семейка Горовиц щедростью никогда не отличалась.

Ида кинула взгляд на Вольдемара. Они расстались сразу после их медового месяца. С тех пор не виделись. Не испытывали желания. И вдруг он является к ней, да еще с ребенком.

Зачем после стольких лет? Неужели деньги понадобились? Разве она не сполна расплатилась с ним тогда?

Ну да скоро узнаем.

– Угощайся, – кивнула она на стол, уставленный бутылками с вином и фруктами.

– С удовольствием, Идуся! – обрадовался кузен и, не стесняясь, налил себе полный фужер.

Ида протянула руку к колокольчику – надо приказать горничной, чтобы сняла с ребенка обувь – и вдруг подумала, что ногам девочки станет холодно в тонких чулках. Интересно, как среагирует дедушка.

А проверим!

– Мишель, возьми у девочки башмаки. Не хочу потом тратить деньги на чистку чехлов.

Мишель подошла к ребенку.

– Неть! Неть! – закапризничала Мари, когда с нее стали стаскивать обувь.

– Не упрямься, детка, – отхлебнув вина, равнодушно произнес Вольдемар. – Ты же не хочешь, чтобы тетя рассердилась и отшлепала тебя?

Мари крепко сжала куклу и замолчала.

– Русская нянька совсем разбаловала ее, – пожаловался Горовиц, не глядя на ребенка. – Один я едва справляюсь.

– Но где же няня?

– Ах, она мне надоела! Выгнал взашей. Теперь ищу француженку. С Мари нужно быть строгой.

Ему, значит, надоела. А девочке?

Ида поднялась и, сняв со спинки дивана теплый плед, подошла к креслу.

– Хочешь, я закутаю тебе ножки?

Девочка медленно подняла голову, и из копны кудрявых волос на Иду вдруг глянули очень светлые, словно обведенные по краю угольком, совсем недетские глаза.

Ида вздрогнула. Странно знакомые глаза.

– Ты такая милая, Идуся, – приторно-ласковым голосом произнес кузен, пересаживаясь вместе с бокалом на кушетку, где она только что лежала.

Укрывая маленькие ножки, Ида неожиданно для самой себя едва удержалась, чтобы не погладить ребенка по голове.

– Хочешь чего-нибудь покрепче, Вольдемар? – спросила она, не оборачиваясь.

– И покрепче, и побольше, – хохотнув, ответил кузен. – Привык, знаешь ли, к русской водке. Хотя Советы умудрились испортить и ее. А помнишь, как мы с тобой сами готовили крамбамбули? До сих пор вспоминаю вкус этого пунша. Сейчас его уже не варят. Иногда подают глинтвейн. Похоже, но не то. А менделеевская «Московская особая»? А? Теперь в России это называется «столовое вино». Столовое! Мрак! А Смирнова помнишь? Хороший был человек.