Прима императорской сцены, обольстительная, несравненнаяЛуиза Шевалье! Аплодисменты, господа!!!

Огюст и Жан-Поль в самом деле разразились такими бурными,такими заразительными аплодисментами, что ладони Алексея тоже несколько развяло шлепнулись друг о друга, но почти тотчас безвольно упали на колени, ауслужливая память нарисовала похабную сценку, виденную нынче днем близ Зимнегодворца.

Мужик в гречевнике и его собачонка: “А ну, сучка, покажь,как мадам Шевалье делает это!” И собачка бряк на спину, раскинув лапки…

Ну, это слишком просто, господа. Отнюдь не только так “мадамШевалье делает это”, уж Алексей-то мог в сем убедиться.

А также он мог бы ответить на вопрос, с кем именно мадамШевалье занимается теперь своим любимым делом.

С ним. С Алексеем Сергеевичем Улановым, дворянином и беглымпреступником…

Будем знакомы. И — аплодисменты, господа!!!

…Пройдя сквозь толпу пажей, сенных девушек, мамушек, лакееви камердинеров, сидевших под дверями спальни, где кончалась императрица, Павеллицом к лицу столкнулся с Петром Талызиным.

За это время молодой человек получил, как и ожидал, чинкапитана Измайловского полка, несшего нынче охрану государевых покоев. При видевновь прибывшего сухощавое, горбоносое, точеное лицо Талызина вдруг вспыхнуломальчишеским восторгом, и он произнес прерывающимся голосом:

— Ваше императорское величество, от всего сердца приветствуюваше восшествие на российский престол! Многая вам лета!

Павел безотчетно приосанился. Его мать была еще жива, инаигранно —восторженное приветствие Талызина нельзя было счесть ничем иным, какпроявлением самой грубой, низкопробной лести и заискиванием, однако в этомгновение Павел не ощутил ничего, кроме щенячьей радости.

Талызин ему всегда нравился. Он был мистик, масон, он охотновступил в любимый великим князем Мальтийский орден, к чему иных молодыхофицеров приходилось понуждать чуть ли не силою, и Павел был истинно счастливпроизнести сейчас:

— Жалую вас командором ордена, званием генерал-майора,орденом Святой Анны и моим особым благоволением!

Талызин даже покачнулся, словно не в силах был вынеститяжесть благодеяний, вдруг обрушившихся на его худощавые плечи, он даже словаблагодарного не успел молвить, а великий князь уже проследовал мимо.

На неверных ногах Талызин двинулся за ним не обративвнимания на некое шевеление в углу приемной.

Там, забившись с ногами в кресло, сидел последний любимецЕкатерины, красавец Платон Зубов, и, еле дыша от горя, взирал на свое счастье,лежащее теперь в обломках.

В царившей вокруг суматохе никто не обращал на неговнимания, все взоры окружающих были теперь прикованы к наследнику престола, имолодой князь, которому еще вчера стелил постель сам генерал Голенищев-Кутузов,теперь не мог добиться от последнего лакея, чтобы ему подали стакан воды!

Много чего говорили о нем завистники и недоброжелатели, однакокнязь Платон был довольно умен, чтобы понимать: Талызин — лишь первая ласточкав череде будущих льстецов и потворщиков, которые обрушатся с поздравлениями нагатчинского изгнанника, ранее бывшего мишенью для самых грубых насмешек придворе, ибо доходившая до ненависти нелюбовь Екатерины к своему сыну ни для когоне была секретом.

И вот теперь такое лакейство, такое лизоблюдство, и с чьейстороны?! Петра Талызина, который всегда казался князю Платону олицетворениемодних лишь достоинств! Чего же ожидать от прочих? А ведь матушка-государыня ещежива!

…Она и в самом деле еще была жива, еще боролась со смертьюза каждый свой вздох, однако пребывала в беспамятстве и не знала ничего о том,что творилось вокруг ее почти безжизненного тела.

А может быть, и знала, ведь душа бессмертна, однако уженичего не могла поделать.

Не могла утешить ненаглядного Платошу и горько рыдающуюприслугу, не могла презрительно усмехнуться над поступком Талызина.

Не могла одернуть сына, который и ранее не отличалсяпереизбытком такта, вот и сейчас устроился в кабинете матери, прилегающем кспальне, так что всякий, желавший к нему обратиться, должен был протопать,промаршировать, прокрасться, пробежать мимо постели умирающей государыни: Какаяпрофанация самодержавного величия!..

Екатерина не могла насмешливо покачать головой, глядя, какПавел соединил руки Александра и коменданта Гатчины, начальника сухопутныхвойск наследника Аракчеева (того самого, что иногда вырывал усы у провинившихсясолдат).

“Соединитесь и помогайте мне!” Александр совсем недавно, 24сентября, дал письменное согласие на проект, лишавший престола его отца, и дажегорячо благодарил любимую бабушку за оказанное ему предпочтение.

А теперь… какая трогательная сыновняя любовь! Уморительно-трогательная!И если правда, что умирающие могут провидеть будущее, каламбуруморительно-трогательная мог бы показаться не чуждой словесных изысковЕкатерине особенно удачным…

Но сейчас она не могла ни усмехаться, ни опечалиться привиде того, как Павел приказал Федору Барятинскому, сообщнику Алексея Орлова поделу в Ропше, немедля оставить дворец и тотчас заменил его как обер —гофмаршала — графом Николаем Шереметевым.

Не могла и содрогнуться, когда Павел беспардонно затребовалот канцлера Безбородко тайные бумаги матери и принялся жадно читать проектуказа, объявляющий его отречение от престола, и распоряжение о водворении его взамок Лоде.

“Никогда не откладывай на завтра то, что можно сделатьсегодня!” — могла бы подумать в эту минуту Екатерина, глядя, как обе эти бумагисын сунул себе в карман, отправив туда же, не читая, и завещание матери, итайное признание графа Алексея Орлова, снимающее с Екатерины всякуюответственность за смерть Петра III…

Все это теперь принадлежало прошлому! Как и сама императрицаЕкатерина Великая.

В 9 часов 45 минут вечера (на дворе было 6 ноября 1796 года)лейб-медик Роджерсон поднял глаза на стоящего возле одра наследника и сухимсвоим английским голосом объявил, что все кончено, государыня преставилась.

Павел стукнул себя по лбу. Только теперь сообразил он, чтоозначал виденный нынче ночью сон. Неведомая сила наконец-то вознесла его натрон!

Он будет править!