– Ну, говори! – потребовала она, как только Качинский, съев ужин, потянулся к своей кружке с чаем.

…Иван когда-то пытался не рассказывать ей о делах своих клиентов. Пряча глаза, мямлил что-то о тайне исповеди (вот так махом причисляя себя к исповедникам), обещании не разглашать и прочем. Леночка не обижалась, сама делилась с ним больничными новостями, но как-то ненавязчиво, не называя имен и фамилий, без лишних подробностей и сплетен. Получалось, что он как бы знаком с ее коллегами-врачами и сменяющими друг друга пациентами, но на самом деле знать не знал, кто они есть. Встреть на улице – пройдет мимо. И однажды, выслушав ее, неожиданно выпалил: «А вот у нас…» – «Ну-ну!» – поторопила его жена, и он принялся рассказывать об интересном деле так же, не называя имен и фамилий. И полегчало. Оказалось, что не хватало как раз этого: ее внимательного взгляда, ненароком брошенной фразы (а он-то так и не подумал даже, а правильно ведь!) и разделенного на двоих груза чьей-то семейной тайны. Неких «Икс». Это объединило их еще больше, таких разных в своих профессиях и близких в любви. Только одно имя Иван слышал от жены довольно часто. Имя любимого и пациентами, и врачами всей первой городской больницы главврача Березина[5]. Он был звездой больничного масштаба, его личная жизнь, неустроенно-одинокая, судилась бабьим в основном больничным царством по-доброму, с искренним сопереживанием и сестринской любовью. Женщина, так и не полюбившая его, такого талантливого и человечного, осуждалась одними и восхищала других. За ней признавали право на ее верность мужу, но при этом болели душой за однолюба Березина, наперебой придумывая способы «отворота» последнего от безнадежно невозможных отношений. Березин решил все сам, разом отрубив себя от нее отъездом в другую далекую страну. «Мы осиротели!» – сказала как-то Леночка Качинскому, придя с дежурства в клинике. «Что случилось?» – переполошился тот, кидаясь к графину с водой: такой бледной была жена. «Уехал Березин. Совсем. На ПМЖ в Германию!» – «Фу-ты! Я уж думал, случилось что!» – схлынуло у Качинского. «Ничего ты не понимаешь! Это такой человек!» – воскликнула она, как ему показалось, слишком горячо, и он впервые взревновал.

Позже, даже разобравшись в этой всеобщей любви к Березину, нет-нет да и вспоминал он заплаканные несчастные глаза Леночки…

Рассказывая жене о сегодняшней необычной клиентке, он впервые назвал имя – Эмилия Фальк. Леночке фамилия старушки была незнакома, хотя что-то такое припоминалось из истории медицины, вроде был когда-то такой врач в старой Самаре.

– Точно, это его праправнучка.

– Очень эксцентричная бабуля! – вроде бы осудила Леночка.

– Но что-то в ее благотворительном жесте есть, согласись.

– А мне это кажется игрой. Она выбрала марионеток и хочет подергать за ниточки, я так это вижу, – не уступала жена.

– Это было бы так… Но она больна. Осталось неделя-две.

– Никто не может сказать с такой точностью… Я бы таких врачей!..

– Тебе, конечно, виднее. Но я должен выполнить ее просьбу. Вот, одного потенциального жильца в ее хоромы уже нашел. У него сегодня квартира сгорела, здесь, недалеко. Я мимо шел.

– А! Вот откуда гарью в окно тянет!

– Да, наверное. Выгорело полностью, он остался без угла, без документов, без вещей. Я оставил его ночевать в конторе.

– Зачем? Нужно было вести к нам.

– Завтра разберемся. Я расскажу о нем Эмилии, решать ей.

– А если она «забракует?» Куда ты его?

– Помогу устроиться. Придумаем что-нибудь!

Обычно о других заботилась Леночка. Он просто был рядом. Наверное, полк бездомных животных – от белой крыски, сбежавшей от хозяев, до старого больного дворового пса, притащившегося от помойки до самых их дверей, – был пристроен Леночкой по добрым рукам и приютам. На этот раз бездомного «пригрел» сам Качинский.

Он позвонил Эмилии Фальк, попросил перенести сегодняшнюю встречу на утро следующего дня и, получив ее согласие, успокоился.

– Ваня, у меня тут идея одна есть. Только скажи, старушка возраст претендентов на ее наследство как-нибудь ограничила?

– Нет, кажется. Во всяком случае, об этом мы не говорили. А что?

– Сегодня к нам в отделение привезли молодую женщину, сильно избитую. Удивительно, как она выжила. Документов у нее нет, но я, кажется, ее узнала. Беркутова я уже попросила выяснить по своим каналам, может ли она быть той, о ком я думаю.

– И кто же она?

– Помнишь дом, в котором мы жили с родителями? На нашей площадке жила семья. Мой отец работал вместе с ее отцом в одном ведомстве. Фурцев Геннадий, не помню отчества. Они жили втроем: он, его вторая жена и дочь от первого брака, Юля. Мне кажется, это она. Лет десять назад Фурцева посадили за взятку, жена куда-то делась, а Юлю отправили то ли в деревню к родственникам, то ли в детский дом. Точно не знаю. Сегодня я ее оперировала. Она почти не изменилась. Мне кажется, она потеряла в этой жизни все. А я помню только, что она была очень умненькой, воспитанной. Если бы не арест отца…

– Ты уверена, что это та девочка?

– Почти. Завтра я с ней поговорю.

– Тогда ждем до завтра, – решил Качинский, целуя Леночку.

Он считал их брак идеальным. Но вот она с ним согласна не была. У них не было и не могло быть детей, так уж распорядилась судьба, отобравшая у Леночки радость материнства.

Он ничего не понимал из того, что ему тут втолковывал этот лысоватый толстяк. «А ведь мы ровесники», – подумал Виктор Васильевич, глядя, как тот потеет от небольших усилий: всего-то и достал с верхней полки папку, привстав на цыпочки. И вот уже промокает лысину несвежим носовым платком.

– Итак, господин Маринин, квартира вашей дочери была продана 21 августа 2016 года Соснову Владиславу Юрьевичу.

– Это кто же такой?

– Хм, – замялся маклер. – Вам это имя совсем незнакомо?

И тут он вспомнил. Это в его машине погибла его дочь!

– Убийца…

– Я бы не стал так уж… Сочувствую вам, но, кажется, Соснов был другом вашей дочери.

– А сын? Сын Ольги от него?

– Это вы меня спрашиваете? – растерялся маклер.

– Простите. Я понял. До свидания. – Маринин поднялся с неудобного офисного стула и направился к двери.

– Виктор Васильевич, – окликнул его маклер. – Вы забыли копию договора.

Четко осмыслить то, что произошло, не удавалось. Он еще не видел внука, даже, можно сказать, забыл о нем в земной суете похорон. Вспомнив, ужаснулся – что с ним делать? Пока мальчик жил в семье родителей подруги дочери Маринки, но нужно уже было думать, что он, родной дед, может ему дать. А давать-то как раз было и нечего. Квартира в далеком Узбекистане продана за гроши, и те уже разошлись. С собой он привез только несколько золотых украшений жены, но как их продашь? Память… Да и разве ж это деньги? А жить теперь где? Кто такой этот Соснов? Что его связывало с Ольгой? Если любовник, то зачем квартиру ему продала? Почему просто не стала в ней жить с ним?