Он нежно коснулся ее руки, и в этот момент в каминезатрещали дрова и вспыхнуло пламя.

– Я не мог бы быть ни в каком другом месте, – улыбнулсяон. – Несмотря на приступы язвы, которые ты устраиваешь мне на работе.

– Прости меня. Я теперь ощущаю такую тяжесть на своихплечах. И продолжаю думать, что ты поймешь. – Она посмотрела на него, еепрекрасное лицо было очень бледным, и на нем ярче выделялись темные глаза.

– Я понимаю. Я мог бы помогать еще больше, если бы тымне позволила.

– Я не уверена, что смогу. У меня просто неистоваяпотребность делать все самой. Это трудно объяснить. Это все, что у меняосталось, кроме Алессандро.

– Когда-нибудь будет больше. Но она лишь покачалаголовой:

– Больше никогда. Такого, как он, больше нет. Он былсовершенно особенным человеком. – Слезы опять навернулись ей на глаза, и онаотдернула руку и молча уставилась на огонь.

Бернардо тоже отвернулся и стал потягивать коньяк, но в этовремя послышался звонок велосипеда и появился Алессандро, несущийся через зал,а за ним спешила мама Тереза.

– Готов? – Глаза Изабеллы казались чересчур блестящими,но ничто на ее лице, обращенном к сыну, не выдавало, насколько велика была ееболь.

– Да. – Маленькое личико озорно выглядывало из-подбольшого пластмассового шлема астронавта.

– Тогда пошли. – Изабелла встала и направилась кдвойным дверям, ведущим в сад. Охранник, чтобы не мешать, шагнул в сторону, итеперь все увидели, что сад ярко освещен. Она посмотрела вниз на сына иуслышала, как он затаил дыхание.

– Мама!.. Мама!

Там стояла маленькая, но красивая карусель, идеальноподходящая по габаритам для пятилетнего ребенка. Она обошлась ей в целоесостояние, но сияние в его глазенках стоило того. Четыре лошадки весело скакалипод резным деревянным красным с белым куполом с колокольчиками. Бернардоподумал, что никогда не видел у мальчика таких широко раскрытых глаз. Энцоосторожно помог ему взобраться в седло голубой лошадки с зелеными ленточками,прикрепленными к позолоченной дуге с маленькими серебряными колокольчиками.Включили рубильник, и карусель начала вращаться. Алессандро взвизгивал отвозбуждения и восторга. Ночь внезапно наполнилась карнавальной музыкой; слугиподбежали к окнам и заулыбались.

– Счастливого Рождества! – крикнула ему Изабелла, азатем с разбегу прыгнула на сиденье следующей лошадки, желтой с красным седлом,позолоченным по краям. Они смеялись, глядя друг на друга, а карусель медленновращалась.

Бернардо наблюдал за ними, чувствуя, как нежность разрываетему душу. Мама Тереза отвернулась, вытирая слезинку, а Энцо и охранникобменялись улыбками.

Алессандро все кружился и кружился, почти целых полчаса, апотом Изабелле все-таки удалось уговорить его вернуться в дом.

– Она будет там и утром.

– Но я хочу кататься на ней сегодня ночью.

– Если ты останешься здесь на всю ночь, Санта-Клаус непридет.

Санта-Клаус? Бернардо улыбнулся про себя. Чего еще не хваталоэтому ребенку? Улыбка потухла. Отца. Вот кого не было у Алессандро. Он помогмальчику слезть с карусели и крепко взял его за руку, когда они возвращались вдом. Алессандро быстро ушел, отправившись на кухцю, а Бернардо и Изабелла сновасели у огня.

– Какая замечательная вещь, Изабелла. – Эхокарнавальных колокольчиков все еще звенело у него в голове. И она наконец-тоулыбалась так, как ни разу за последние месяцы.

– Когда я была маленькой, мне всегда хотелось иметьсобственную карусель. Она великолепна, не правда ли? – На мгновение ее глазазасияли почти так же ярко, как огонь. И в этот миг ему захотелось сказать: «Каки ты сама». Она была замечательной женщиной. Он ненавидел и любил ее, и онабыла его самым дорогим другом.

– Ты полагаешь, он позволит нам покататься на ней сним, если мы будем очень хорошо вести себя?

Она засмеялась вместе с ним и налила себе маленький бокалкрасного вина. А затем, как будто вспомнив о чем-то, вскочила и побежала келке.

– Я чуть не забыла. – Она взяла две маленькие коробочки,завернутые в золотистую бумагу, и вернулась к камину. – Это тебе.

– Если это не карусель для меня лично, то я не хочу. –И они опять рассмеялись. Но смех очень быстро затих, когда он увидел, чтонаходится внутри. В первой коробочке оказался крошечный калькулятор,выполняющий множество операций, в серебряном футляре; он выглядел, как оченьэлегантный портсигар, и его можно было спрятать в карман жилета.

– Мне его прислали из Штатов. Я в нем ничего непонимаю. Но ты разберешься.

– Изабелла, ты сошла с ума!

– Не говори глупости. Мне бы следовало подарить тебегрелку для твоей язвы, но я подумала, что это будет забавнее.

Она нежно поцеловала его в щеку и подала следующуюкоробочку. Но на этот раз она отвернулась, устремив взгляд на огонь. И когда оноткрыл ее, то не мог вымолвить ни слова. Ему нечего было сказать. Это быликарманные часы, которыми, как он знал, очень дорожил Амадео и почти никогда неносил, так как они были священными для него. Они принадлежали его отцу, и назадней стенке были красиво выгравированы инициалы трех поколений семьиСан-Грегорио. А под ними он вдруг заметил свои собственные.

– Я не знаю, что сказать.

– Ничего, дорогой. Ничего не надо говорить.

– Их следовало передать Алессандро. Но она толькопокачала головой:

– Нет, Нардо. Они твои. – И она бесконечно долгосмотрела ему в глаза. Она хотела, чтобы он знал, что, несмотря на множестворазногласий между ними на работе, он был дорог ей и много значил для нее. Оченьмного. Он и Алессандро – это все, что у нее осталось. И Бернардо всегда будетдля нее чем-то особенным. Он – ее друг, так же как он был другом Амадео. Часыдолжны были напоминать ему об этом и о том, что он больше чем директор«Сан-Грегорио» или человек, на которого она кричала каждый день. Вне работы онбыл для нее очень важным, кем-то вроде члена семьи. Он был частью ее жизни. Исейчас, когда он смотрел на нее, ее взгляд говорил ему об этом.

– Изабелла... – Его голос вдруг прозвучал неожиданноофициально, и она ждала, понимая, что он глубоко тронут ее подарком. – Я долженкое-что тебе сказать. Мне давно надо было сделать это. Возможно, сейчас невремя. Но я должен сказать тебе. Теперь я должен быть честным с тобой. Это...очень важно... для меня. – Он долго колебался, подбирая слова, как будто емубыло очень трудно говорить, и выражение его глаз убеждало ее в этом.

– Что-нибудь не так? – Ее глаза вдруг наполнилисьсостраданием. Казалось, он испытывает тяжкие мучения, бедняга, а она впоследнее время так жестоко обращалась с ним. Что же, о Господи, он собираетсясказать? Она сидела, затаив дыхание, и ждала. – Нардо... у тебя такойиспуганный вид, милый. Не надо бояться. Что бы там ни было, ты можешь сказатьмне. Одному Богу известно, сколько мы высказывали друг другу за все времязнакомства.