Потребовалась секунда, чтобы до меня дошло: Шон прав. Господи, как же я сам не замечал? Факты налицо, информация представлена, но вывод на выходе неверный. То ли настольная лампа, то ли меч-рыба.

Когда отец собрался уезжать, я боялся сцены расставания. Не то чтобы мне была невыносима мысль жить без него. Отнюдь. Данная перспектива даже чем-то привлекала. Тревожило иное: процедура прощания – рукопожатие, трепание по волосам, мудрый наказ от человека, который от нас сбегал. Теперь забота о матери на вас, ребята.

Все получилось ужасно, как я и опасался. А затем – еще хуже. Отец опустил в машине стекло, чтобы в последний раз помахать нам рукой, и посмотрел мне в лицо. Он ничего не сказал, но его слова будто прозвучали у меня в голове: «Это все по твоей вине, Пэддибой».

Потом, выдержав приличествующий период холостяцкой жизни, отец нашел себе семью лучше нашей – так я в ту пору расценил события. Надо заметить, это был ловкий ход: в 1986 году его женой стала миниатюрная блондинка – трагическая вдова по имени Карла с двумя дочерьми, белокурыми крошками Марси и Стеф. Отца избрали в палату представителей штата Мэн. Супруга родила ему сына – Джо-младшего. Я испек отцу бисквитный торт.

Предполагалось, что этот торт станет попыткой примирения, моим извинением за то, что я навлек на семью позор, и поздравлением отца с новой, более успешной жизнью. Однако я уверен, что мои кулинарные потуги он посчитал очередным доказательством того, что я не предназначен на роль в осуществлении плана «Кеннеди». Должен заметить, что я вообще ничего бы не испек, знай тогда то, что через много лет сообщил мне в баре брат: отец познакомился с Карлой еще в 1976 году на национальном съезде демократической партии в Нью-Йорке, когда ее муж был еще весьма и весьма жив. Вскоре после того, как съезд выдвинул кандидатуру Джимми Картера на пост президента, отец с Карлой удалились в гостиницу, где, как полагаю, долго-долго обсуждали шансы Форда и Картера.

Следующие шесть лет их связь продолжалась во время политических мероприятий по всему северо-востоку. Как объяснил отец Шону: это была встреча умов – мать никогда не горела энтузиазмом трудиться на партийном поприще. А после того как у отца не осталось надежд на место в законодательном собрании Нью-Йорка, мы смотали удочки и переехали – кто бы мог подумать – в дом на расстоянии менее мили от жилища его любовницы.

Я же почти семнадцать лет считал, что причина нашего переезда и последующего развода родителей крылась в том, что́ я совершил или, если хотите, не совершил.

Мать возражала, чтобы сыновья снова меняли школу, и мы остались в нашем аккуратном домике – семейном жилище, подходящем скромному восходящему политику. Чтобы избежать «черной метки» скандального развода и не повредить политическим амбициям отца, родители решили финансовые вопросы между собой и не стали обращаться в суд. Но то ли мать постеснялась попросить слишком много, то ли отец показал себя опытным переговорщиком и сумел предложить удобную ему месячную выплату, нам стало трудно платить по счетам и за дом, и матери, теперь одиночке, пришлось искать работу. А поскольку в ее резюме не значилось ничего, кроме «домохозяйка», ей предлагали исключительно должность уборщицы в частных домах, стоматологических кабинетах, в автосервисах и брокерских конторах. Домой она приходила настолько уставшая, что не могла готовить, и мы стали питаться не домашней едой, а стерильными «телеужинами» из разделенных на секции запечатанных фольгой подносов. Однажды Шон, не дожевав рубленый бифштекс «Солсбери», швырнул поднос на пол и крикнул, что подобное дерьмо хуже смерти.

Благодарный брату за его туповатую прямолинейность, я готов был повторить его поступок, но тут увидел, что у матери на глаза навернулись слезы.

Первое блюдо я приготовил на следующий день по рецепту, который прочитал на обратной стороне упаковки пасты. Мать на себя ничего потратить не могла, однако все еще давала нам деньги, и мне хватило на овощи, консервированные помидоры и белый итальянский сыр. В холодильнике лежала провернутая говядина. Пармезан и моцареллу я не мог себе позволить, но там же нашел оранжевый чеддер и решил, что он вполне подойдет.

Лазанья, на мой взгляд, получилась на славу. Брат прокомментировал, что вполне недурно. А мать, проглотив последнюю порцию, попросила повторить следующим вечером.

Постепенно я превратился в семейного экономиста. Мать говорила, сколько мы можем потратить в неделю на еду, и я составлял бюджет. Покупал у букиниста поваренные книги и учился готовить макароны с сыром, «ленивые» сандвичи с индюшатиной, спагетти и фрикадельки. На дворовой распродаже купил почти даром мясорубку. Провертывал говядину, таким образом снижая себестоимость лазаньи, рулета, домашних гамбургеров и чили. Если денег не хватало, варил кастрюлю чечевичного супа. Брат называл его едой хиппи, однако тарелку подчищал до дна. Если к пятнице удавалось сэкономить несколько монет, жарил на выходные курицу, из тушки варил бульон, а всем, что оставалось, пользовался на следующей неделе. Курицу я мог растянуть на три раза на троих и понял, насколько ценная это птица. Теперь у нас каждое воскресенье была жареная курятина, и, садясь по выходным за обеденный стол, наш новый семейный треугольник ощущал подлинное счастье. Я научился печь хлеб, и каждый батон обходился в несколько центов. Вскоре сообразил, что, если добавлять в тесто молоко, хлеб дольше не черствеет – можно делать тосты на утро и сандвичи для школы. Брат не желал отказываться от «сухого завтрака», и это пробивало брешь в моем бюджете. Пока он до того, как уехать в колледж, жил дома, я должен был следить, чтобы в кладовой не переводился «Чириоуз»[4]. Но в общем, поддерживал брат меня. За мое пристрастие к готовке мог бы дразнить занудным пидором (в то время самое большое оскорбление в его устах), но не называл.

Почти три года – с пятнадцати лет до моего отъезда в колледж вскоре после восемнадцатилетия – мне доставляло удовольствие каждое мгновение в кухне.

У плиты я на время успокаивался. Когда из загруженной духовки пышет жаром, печали и депрессии не остается места. Вероятно, я наткнулся на то, что мне требовалось: возможность отключаться от мира, и не только малого внешнего мира, но вращающегося вдвое быстрее большого мира у меня в голове.

Еще мне нравилось ощущение превращения. Я выкладывал ингредиенты на кухонном столе и представлял, что может получиться из этих составляющих. Разумеется, полностью воплотить картину не удавалось, но я всегда куда-то добирался и в конце пути бывал вознагражден.

Но то, что мне больше всего нравилось в кулинарии, было совсем простым – возможностью порадовать людей. Я осознал, что еда – не только условие поддержания жизни; еда – это еще любовь.

Это восхитительно. Не сомневаюсь, каждому порой на время нужно бежать от мира. Похоже, я выторговал себе наилучший способ добиться нескольких часов ежедневной тишины, в которой постоянно отчаянно нуждался с тех пор, как все случилось, и та история из пламенного солнечного дня, точно цветная пленка домашнего кино, бесконечными петлями разматывалась в моем мозгу.